Потери бывают разные. Бывают по­тери, которых не могло не быть, как по­теря юности, как потеря родителей уже немолодым человеком. Печалиться о них можно, но рвать на себе волосы и про­клинать судьбу нелепо. И бывают по­тери, которых могло и не быть, кото­рые произошли по случайному стечению обстоятельств,  по злой воле,  по  нашей глупости. Естественно, они вызывают совсем другие чувства. Вообще всякого рода потерь у нас бесчисленно много, но какие относятся к первой, и какие ко второй категории, сказать очень труд­но, и очевидно, пока существует исто­рическая наука и вообще социальное знание, это будет дискутироваться и пе­ресматриваться вновь и вновь. Я  здесь могу высказать, естественно, лишь свое очень гипотетическое представление, от­лично понимая его спорность. По мое­му представлению, потерь второй кате­гории, которых могло бы и не быть, у нас не так уж много. Наша история была очень жестокой и страшной, но шансов на иной ее ход было очень мало.

Прежде всего, могли бы мы избежать потерь, связанных с революцией? Мне думается, нет. Можно сколько угодно жалеть о действительно поразительном расцвете культуры в начале века, но представить себе, что так могло бы ид­ти и дальше, я не могу. Англия, имев­шая парламент с незапамятных времен, могла на протяжении XIX века посте­пенно расширять доступ народа к из­бирательному праву. Но представить се­бе, что в XX веке европейская страна, правящим кругам которой только в 1905 году пришлось из-за революции полу­ввести полуконституцию и в которой 70 процентов населения были неграмотны, будет развиваться эволюционным путем, невозможно. Поезд эволюционного раз­вития для нее давно уже ушел. Такая страна была обречена на революцион­ный взрыв неизмеримо большей силы, чем взрыв Французской революции, и задавленные 70 процентов, поднявшись, сметя старый режим, неизбежно долж­ны были разрушить и утонченную, и прекрасную культуру элиты этого ста­рого режима. Любая революция, любая резкая и внезапная демократизация об­щественной жизни неизбежно первона­чально означает упадок культуры, но так как нигде не было столь решитель­ного и быстрого подъема столь большой и темной массы, этот упадок у нас дол­жен  был  быть  особенно  большим.

Пойдем дальше. Можно ли было из­бежать потерь, связанных со сталинским террором, коллективизацией и т. д.? Мо­жет быть, я сейчас снова расписываюсь в недостатке собственного социологи­ческого воображения, но мне думается, что шансы на сохранение нэпа и на по­степенное расширение демократических институтов в 20-е — 30-е годы были очень малы, и, напротив, на то, что все пойдет приблизительно так, как оно и пошло, — очень велики.

По-моему, у нас сейчас слишком мало говорят о социальных и культурных причинах сталинизма (хотя о самом ста­линизме говорят очень много). Между тем ясно, что подъем колоссальной мас­сы народа с совершенно средневековым сознанием, но с глубочайшей преданно­стью революционным лозунгам, должен был способствовать превращению ре­волюционной идеологии в карикатуру на средневековую религию, а революцион­ной власти — в карикатуру на само­державие. Источник сталинизма — это перебравшийся в город мужик, бывший красноармеец, выводящий на курсах ликвидации неграмотных свою первую фразу: «Да здравствует мировая рево­люция!». Достаточно почитать А. Пла­тонова, чтобы увидеть, как все гротески сталинской эпохи возникают из столк­новения архаического народного созна­ния и революционной идеологии. Не для того эти люди умирали, чтобы был нэп с его нэпманами и кулаками,— они умирали за быстрое достижение рая на земле, прекрасного мира всеобщего сча­стья, и они искали человека, который мог бы указывать путь к этому миру, и тех тайных врагов, из-за которых этот рай почему-то все не наступает. Но ко­гда есть такая потребность, всегда най­дется и тот, кто эту потребность удов­летворит. Конечно, может быть это — иллюзия, возникающая из того, что в данной роли мы видели только одного актера (и особенность пьесы такова, что ее можно сыграть лишь один раз), но мне думается, что Сталин сыграл ее бес­подобно, как не могли бы сыграть ни Троцкий, ни Бухарин, вообще никто из тех, кто мог примериваться на эту роль. Мы слишком мало думаем об объек­тивных, культурных и социальных фак­торах, способствовавших сталинизму, и также мало — об объективных фак­торах, способствовавших последующей десталинизации. Впечатление, что в со­знании многих наших публицистов от­куда-то, как бог, вернее, черт из ма­шины, выскакивает Сталин и затем так же откуда-то сваливается XX съезд пар­тии и разоблачение культа личности. Между тем есть простые и общеизвест­ные факты, над которыми стоит заду­маться. Эти факты — то, что Н. С. Хру­щев был плоть от плоти сталинского ап­парата  и  что   большая,  даже     большая часть этого аппарата его поддержала. Разоблачение культа личности возникло отнюдь не из-за давления каких-то мощ­ных движений снизу. Когда-нибудь эво­люция сталинского общества будет изу­чена. Сейчас мы знаем слишком мало, но ясно, что внутри этого общества вы­зревали силы, ведшие к его отрицанию. Исчезал — в силу прежде всего измене­ния социального состава общества, ро­ста образования, переваривания города­ми нахлынувших в них крестьян — тот фанатизм, который был основной пси­хологической почвой сталинизма. В со­зданном Сталиным колоссальном бюро­кратическом аппарате возникли новые тенденции. Многие аппаратчики мечта­ли, очевидно, о ситуации, когда можно будет перестать ежеминутно дрожать за свою жизнь, когда можно будет жить и работать в обстановке спокойной и стабильной. От субъективных факто­ров — победы именно Сталина и затем именно Хрущева — зависело, естествен­но, очень много. Но нельзя забывать, что и тот и другой — скорее актеры, кото­рые могли по-разному исполнять свои роли. Но пьеса была написана не ими— пьесу создавал естественный, закономер­ный ход истории.

У Хрущева было два основных недо­статка в исполнении роли. С одной сто­роны, он уж слишком был укоренен в сталинском прошлом. Он продолжал обе­щать скорый рай на земле и искать пу­тей к его скорейшему достижению. Представители аппарата при нем могли не бояться за свою жизнь — после Бе­рии никто не был расстрелян. Но по­коя и стабильности не было. Сменявшие одна другую реформы держали всех в состоянии лихорадки. С другой стороны, он уж слишком порвал со сталинизмом. Очень мощные и влиятельные слои об­щества, отнюдь не желая восстановле­ния сталинского террора, не хотели и «оплевывания» прошлого — в конце кон­цов того прошлого, при котором они формировались и делали карьеры. Хру­щев осуждается за «волюнтаризм», и начинается эпоха, которую потом стали называть эпохой застоя. Эта эпоха всем нам не нравится. Но для правильной ее оценки нам надо учитывать два ее ас­пекта.

Во-первых,   в   ней  продолжалось  движение в сторону от сталинизма. Если при Сталине представители аппарата дрожали за свою жизнь, при Хрущеве— дрожали за свои места в вихре хрущев­ского реформаторства, то теперь они совсем перестали дрожать. Распростра­нилась небывалых размеров коррупция и произошел еще один важнейший со­циальный процесс — в громадных мас­штабах произошла передача статусов от отцов к детям. Сформировался слой, ко­торый при Сталине лишь зарождался— слой наследственной элиты, вернее — элит разных уровней, переплетенных родственными связями. Везде замелька­ли те же фамилии, но с иными инициа­лами. Процесс этот — малоприятный (для тех, кто сам к элитарным семьям не принадлежит). Но одновременно этот процесс создавал гарантию, что никакой сталинизм уже невозможен. Новая эли­та могла допускать страшные безобра­зия, но одного она не допустила бы ни­когда — появления диктатора, который заставил бы ее дрожать за жизнь. Рав­ным образом, никакой почвы для воз­рождения фанатизма уже не было. Лю­ди второго поколения элиты, с детства хорошо живущие, окончившие англий­ские школы, разъезжающие по загра­ницам и имеющие доступ к западным книгам, кинофильмам и т. д. — могут быть кем угодно, но не фанатичными догматиками.

Во-вторых, как нельзя соединять все, что нам не нравится, в одну кучу и не видеть, что брежневская эпоха со сво­ими негативными чертами была отрица­нием сталинской эпохи с ее совсем дру­гими негативными чертами, так нельзя видеть в брежневской эпохе лишь застой и коррупцию. Перестройка также не свалилась с неба, как вообще ничто с неба не сваливается. Ее идея и силы, ее осуществляющие, зародились в мрач­ные 70-е годы. И нельзя видеть в нашей бюрократии только застойную и корруп­ционную олигархию. Это очень слож­ный социальный слой, с разными тен­денциями. «Мазать ее черной краской», одновременно приветствуя перестрой­ку, — абсурд, ибо перестройку принес­ли с собой и осуществляют люди, про­шедшие сквозь огонь, воду и медные трубы хрущевской и брежневской бюро­кратической   иерархии   (как   «разоблачение культа личности» было осуществле­но теми, кто прошел сквозь огонь, воду и медные трубы иерархии сталинской). Проблемы здесь очень сложные, и я высказываю лишь гипотезу, может быть, очень спорную.