В советское время мы следили за происходящим в самых дале­ких и «экзотических» странах. С началом перестройки наше внима­ние стало переключаться на самих себя, а интерес к внешнему миру по­шел на спад. Это естественно. Страна стала меньше и слабее, уменьшилось и пространство, события в котором нас непосредственно касаются. Кро­ме того, внутренняя жизнь приобре­ла настолько яркий характер, что российские новости стали конкури­ровать и с детективами, и с фильма­ми ужасов, и с эстрадой. Возможнос­ти человеческого внимания ограни­чены и его просто не хватает не толь­ко на Африку или Латинскую Амери­ку, но даже на бывшие братские республики.

Понятно, что наш былой интерес к событиям в Анголе или Никарагуа в значительной мере был компенсаци­ей монотонности советской внутри­политической жизни (читая о бурных событиях в других странах, люди спа­сались от скуки, как они спасаются от нее бульварными книжками). Так что переключение внимания на себя — процес бс естественный и здоровый. Но он зашел слишком далеко. Наря­ду с приобретениями случились и по­тери.

Наш брат- Хусейн?

Мы потеряли чувство сопричаст­ности человечеству в целом. В совет­ское время какой-нибудь искренний коммунист мог ощущать, что, бо­рясь, например, за выполнение пла­на, он участвует в той же борьбе с им­периализмом, которую где-то далеко ведут   партизаны   сальвадорского Фронта имени Фарабундо Марти. А пытавшиеся «расшатать советскую власть» диссиденты и либералы по­нимали, что они делают то же, что чешские «ревизионисты», польские рабочие и, может быть, даже «кон-трас» в Никарагуа.

Это ощущение исчезло, причем во всех частях политического спектра. Российская власть успешно укрепля­ет свою «безальтернативность». Но так как никакой глобальной страте­гии и идеологии при этом у нее нет, у нее нет и идеологических союзников в других странах. Объективно она идёт по пути, где естественной путе­водной звездой должны бы быть ре­жимы, доведшие безальтернатив­ность и властную вертикаль до совер­шенства, вроде режимов Каддафи в Ливии. Но она этого не осознает и не способна осознать. Путин не может сказать и не может подумать: «Я веду

ту же великую борьбу за построение управляемой демократии, которую ведут Асад в Сирии, Мубарак в Егип­те и жертвой которой пали Кучма, Милошевич и Саддам Хусейн».

Горизонты более идеологической, чем власть, оппозиции ненамного ши­ре. Российские коммунисты умудри­лись не заметить, например, двукрат­ной победы коммунистов на выборах в Молдове. А либералы и демократы если и переживают из-за событий на Украи­не и Белоруссии (эти страны мы еще не ощущаем заграницей), то уж судьба де­мократии в Египте или даже Азербайд­жане их совершенно не волнует.

Думаю, нам сейчас очень важно вер­нуть ощущение включенности в гло­бальное политическое развитие, по­нимание того, что борьба различных сил и тенденций в нашем обществе — это часть борьбы аналогичных сил и тенденций во всем мире.

Для начала надо понять, на кого мы похожи.

Сейчас уже нет ясных идеологичес­ких маркеров, типа «коммунизм» или «свободный мир», которые раньше позволяли легко отличать «своих» от «чужих». Но объективно, по типу сво­его устройства, страны образуют оп­ределенные группы, даже не осозна­вая своего политического родства. Мы с нашими «безальтернативными» президентами, передающими власть назначенным ими преемникам, «Единой Россией» и т.п., не одиноки в этом мире. У нас есть братья по ра­зуму. Определить их помогут грубые, как все рейтинги, но необходимые и, насколько я могу судить, объектив­ные оценки, которые каждый год дает всем странам мира американская не­правительственная организация «Фридом хауз». Каждая страна получает отметки по семибалльной шкале:

7  означает минимальную, а 1 — мак­симальную степень политической де­мократии и гражданских свобод. Две шкалы (демократии и свобод) тесно связаны, но нетождественны, макси­мальное удаление оценки по одной из них от оценки по другой может до­стигать 2 пунктов из 7.

Наши оценки за прошлый год: 6 за де­мократию и 5 за гражданские свободы. В  СНГ такую же оценку получили Азер­байджан, Казахстан, Кыргызстан, Тад­жикистан, а вне СНГ — Египет, Тунис, Пакистан, Камбоджа, Мавритания, Ру­анда. О Руанде и Мавритании нам изве­стно слишком мало, но все, что мы зна­ем об Азербайджане и Казахстане, гово­рит, что оценка в основном правильная. Российская политическая система — очевидно однотипная с казахстанской и азербайджанской, уровень свободы у нас примерно одинаков, и проблемы, стоящие перед нашей властью и нашей оппозицией, те же, что стоят перед их властью и оппозицией. Немногие про­шедшие в российских СМИ сообщения о недавних египетских выборах прези­дента говорят, что это — копия наших выборов. А во время последних прези­дентских выборов в Тунисе мне случай­но довелось там присутствовать. Везде были развешаны гро­мадные портреты действующего прези­дента и еще какие-то маленькие портрети­ки. Я спросил у гида-тунисца, знающего русский, кто на них изображен. «Канди­даты от оппозиции. Вот этот — комму­нист, этот — либерал-западник, а эти — не помню кто». — «Ну и много голосов они получат?» — «Да кто же будет за них голосовать? — искренне удивился туни­сец. — Их и по телевидению не показы­вают». Я почувствовал себя на родине.

Оценки 6 и 5 — плохие. Из 192 стран лучше «успевают» 145. В СНГ впереди нас — Армения (5 и 4), Укра­ина (4 и 3), Грузия и Молдова (3 и 4). Значительно более приличные оцен­ки стабильно имеют некоторые госу­дарства, которые мы привыкли счи­тать дикими и «в упор не видим» — Мали, Ботсвана, Монголия (2 и 2), Сенегал (2 и 3). Но есть и худшие ре­зультаты. Иран получил 6 и 6. Китай, Узбекистан и Белоруссия — 7 и 6. Две семерки получили 8 стран: Туркме­ния, Ливия, Судан, Сирия, Саудов­ская Аравия, Северная Корея, Куба и Бирма.

Пример для подражания — США или Англия, но это слишком отлич­ные от нас политические организмы. Чтобы лучше понять самих себя, наше устройство, проблемы и перспективы собственного политического разви­тия, надо смотреть не на США или Англию, и даже не на быстро ушедшие далеко вперед от нас центральноевро-пейские страны и страны Балтии. По­лезнее обратить внимание на находя­щиеся в одной группе с нами Казах­стан и Египет. И на ближайших сосе­дей: с одной стороны — на Узбекистан и Ливию, с другой стороны — на Укра­ину, Грузию, Молдову или даже Танза­нию (оценки Танзании — 4 и 3). Стать, как США или Англия, в масштабах жизни нашего, а скорее всего и следу­ющего поколения — нереальная пер­спектива, а стать, как Узбекистан или, наоборот, как Украина, мы можем в обозримом буду­щем.

Каждый год карта демократии меняет­ся. Какие-то страны идут к все более же­сткому авторитариз­му, где-то происхо­дит частичная либе­рализация, а где-то возникают демокра­тические системы. В 1991 году оценка, полученная Россией от «Фридом ха­уз», была 3 и 4. С тех пор мы продела­ли большой путь в авторитарном на­правлении.

Но как нет ничего исключительного в нашем теперешнем политическом устройстве, так нет ничего эксклюзив­ного и в этой эволюции. На постсовет­ском пространстве с тех пор ухудшили свои показатели не только мы, но и Белоруссия, Азербайджан и все центральноазиатские страны. Пример про­тивоположной эволюции — Молдова, оценки которой в 1991 году были 5 и 5 (значительно хуже наших), а сейчас, несмотря на то, что у власти там ком­мунисты, — 3 и 4. А вообще переходы от нестабильных «полудемократий» к авторитарным системам происходили в разных странах множество раз. В из­вестной книге С. Хантингтона «Третья волна» хорошо показано, что в исто­рии было несколько волн демократи­зации, и за такой волной всегда следо­вал откат, захватывающий часть пере­шедших к демократии, но не готовых к ней стран. Мы, как и многие соседи по СНГ, оказались в такой откатной вол­не. Но за «отливом» всегда наступает новый «прилив» («цветные револю­ции» — это уже новая демократичес­кая волна).

Чтобы понять логику нашего разви­тия, наше вероятное будущее, надо смотреть не на страны с устойчивой демократией, где иные проблемы и иные ритмы, а на Латинскую Америку, Пакистан или Турцию, несколько раз переходившие, как и мы, от хаотичес­ких и коррумпированных демократий к авторитаризму и затем — к новым попыткам построения демократии. Причем Турция и большинство лати­ноамериканских стран в конце концов из этого круга, похоже, вышли.

Рейтинги «Фридом хауз», проводя­щиеся с 1973 года, фиксируют эти ма-ятникообразные движения. Но они фиксируют и другую тенденцию. Чис­ло стран, где демократия удерживает­ся во время антидемократических «от­ливов» и стабилизируется, все время растет. В 1973 году из 148 оцениваемых стран лучшие оценки «за демократию» — 1 и 2 — получили 42 страны, или 28,3 проц. В 2005 году — уже 85 стран из 192, то есть 44, 3 проц. За это время к демократии перешли Монголия, боль­шинство латиноамериканских и пост­коммунистических европейских стран, а также несколько африкан­ских, Южная Корея, Тайвань, Испа­ния, Португалия, Греция. Только за прошлый год улучшили свои показа­тели по рейтингу политической демо­кратии 11 стран, по рейтингу граждан­ских свобод — 4, а ухудшили — соот­ветственно 8 (включая Россию) и 2. Даже в арабском «заповеднике авто­ритаризма» происходят некоторые сдвиги (в Иордании, Египте и Марок­ко). А если взять большие отрезки вре­мени, то успехи демократии просто колоссальны. В 1900 году в мире было несколько демократических госу­дарств. После Первой мировой войны их стало больше, но откатная волна в Европе смела почти все демократии. Это сейчас туркменбаши кажется гро­теском, а в 30-е годы почти в каждой европейской стране было по туркмен­баши и режимы большинства цент-ральноевропейских стран и стран Бал­тии, установившиеся в 30-е годы, бы­ли значительно ближе к теперешним российскому и центральноазиатским, чем к теперешним балтийским.

Я думаю, что соотнесение себя с другими странами и общими мировы­ми процессами имело бы очень здоро­вые психологические следствия. Вред­но все время сравнивать себя только с теми, кто далеко впереди тебя, завидо­вать им и ощущать свою недостаточ­ность и ущербность. В мировой школе мы действительно оказались в числе отстающих. Что делать — трудное дет­ство, тяжелая наследственность. Но не мы одни, и ничего уникально плохого нет ни в нашем устройстве, ни в нашей эволюции. Только очень наивные и опьяненные свободой люди могли се­рьезно думать, что мы с нашими при­вычками, нашей исторически сфор­мировавшейся психологией сможем быстро стать демократической стра­ной. В нашей истории 1991 год — вто­рая неудачная попытка установить де­мократию. Первая — 1917-й, причем наш провал на этот раз — значительно меньших масштабов. А сколько прова­лов до установления стабильной демо­кратии было когда-то во Франции? А в Бразилии или Турции? А в Туркмении или Ливии даже провалов не было, ибо ещё не было и первой попытки.

Сознание того, что твои беды и трудности не уникальны, имеет «тера­певтическое» значение. Но терапевти­ческое значение могут иметь и чужие успехи. Демократия зародилась в не­большой группе стран, имевших «культурную предрасположенность» к ней. Но сейчас она охватывает и мно­гие страны, где особой культурной предрасположенности к ней не было. Южная Корея, Монголия, Турция, Ботсвана, Сенегал — резко впереди нас. Лозунг: «Догоним Монголию по уровню демократии!» звучит немного смешно, хотя не так давно смешным показался бы призыв догнать по ВВП на душу населения Южную Корею. Пример таких стран, как Монголия, может казаться даже унизительным. Но он — и оптимистический. Как ни глубоки корни нашего авторитаризма, как ни поверхностны наши представ­ления о Монголии (это нас они угне­тали, а своего Чингисхана и его преем­ников они избирали на курултаях), все же ясно, что если монголы могли по­строить демократию, то, в конце кон­цов, сможем и мы.

Но чтобы это произошло скорее, на­до яснее видеть свою ситуацию, свои трудности и свои перспективы. Для этого надо стараться больше узнать не только о тех, кто, как американцы или французы, уже давно живет в другом «измерении» и о своем додемократи-ческом прошлом просто забыл. Но и о тех, кто мучается так же, как мы. И о тех, кто относительно недавно отму­чился и «сдал экзамен». И о тех, для кого даже наш уровень свободы — по­ка предел мечтаний. Чем больше мы будем знать об окружающем мире, тем спокойнее и увереннее будем смотреть в наше демократическое будущее, не очень близкое. Но, в конце концов, неизбежное. ■