имманентен принудительный атеизм. Поэтому для утверждения дей­ствительной свободы совести и отделения религии и церкви от госу­дарства нам нужно изменить нечто большее, чем организацию нашей социально-политической жизни, — нужно изменить и глубоко укоре­ненный характер наших мыслей и чувств, а менять характер — это самое сложное, значительно сложнее, чем изменить взгляды или внешний образ жизни.

*   *   *

Наверное, ни в одной другой сфере репрессивная сущность ца­ристского режима не проявлялась с такой силой, как в сфере религи­озной. Православие было основным идеологическим символом само­державия и основным источником его легитимации. Знаменитая три­единая уваровская формула подразумевала, что православие — вера русского народа, самодержавие — его «естественное» политическое устройство и все эти три компонента — русский народ, русская вера и русское самодержавие — находятся в неразрывном единстве. Незыб­лемость самодержавия и незыблемость веры неотделимы, причем не­зыблемость веры — как бы моральное основание незыблемости само­державия, его высшая религиозная санкция. Естественно, что ника­кого разговора об отделении церкви от государства здесь быть не могло — Россия была страной едва ли не с самой «неотделенной» от государства церковью в Европе.

В обществе осуществлялось постоянное и «планомерное» ограни­чение прав и преследование иноверцев — «раскольников», сектантов протестантских толков, которых особенно боялись из-за их успешной пропаганды, униатов, которых заставляли переходить в православие, евреев, которые были загнаны в Черту оседлости. Даже для нашего привыкшего ко всему сознания приводимые в статье А.Руденко тек­сты резолюции Совещания православных деятелей 1891 г. звучат жутковато.

Но за свое тотальное господство в обществе церковь платила та­ким же тотальным подчинением государству, которое боялось способ­ной подорвать единство самодержавия и православия самостоятель­ной церкви не меньше, чем оно боялось «сектантов», подрывающих единство русского, самодержавного и православного. Страх ересей до­ходил до совершенно патологических размеров — до посылки уже пе­ред самой революцией войск на Афон для искоренения возникшей среди монахов «ереси» имяславцев.

Результат этого был естествен и закономерен. Тоталитаризм фор­мального православия ставил непреодолимую плотину на пути религи­озной мысли, и как поток, на пути которого—плотина, может изменить направление и начать течь в противоположном направлении, так и мысль и чувства русских людей устремились по направлению вообще не

8

религиозному, атеистическому. В царской России этот путь был, пожа­луй, более прост и естествен, чем путь религиозных исканий и реформ. Если вы, страшась ересей, не даете народу Библию на русском языке, вы добиваетесь только одного — что религия для народа будет просто набо­ром обрядов, смысл которых непонятен и о которых легко сказать, что никакого смысла в них нет. Если вы арестовываете крестьян, пытаю­щихся самостоятельно изучать евангельские тексты, вы не добьетесь того, что они действительно станут православными, вы добьетесь толь­ко того, что религия им может стать вообще безразлична. Необходи­мость официального утверждения текста проповедей во избежание про­никновения в них религиозной или политической ереси могла привести и приводила лишь к отсутствию какой-либо реальной проповеди вооб­ще. Стареющая тоталитарная система может справляться с ересями, но она не может справляться со все усиливающимися равнодушием и от­вращением. Тоталитаризм формального православия сам подготовил бескомпромиссный, ожесточенный атеизм, атеистический тоталита­ризм*, который формировался в «недрах» самодержавного общества, «под носом» и у официальной церкви, и у царской охранки, как это опи­сано в «Бесах» Ф.М.Достоевского.

И хотя в предреволюционные годы ситуация начала меняться — в православной церкви появились силы, понимающие, что положение ее как придатка самодержавия ведет к ее гибели, а в интеллигенции возникло все усиливающееся религиозное течение, — все это было уже слишком поздно, как слишком поздны были и вынужденные ус­тупки самодержавия.

Революция лишь вывела на свет, актуализировала то, что сложи­лось внутри царского тоталитарного общества, — его тотальное отри­цание.

*   *   *

Относительная религиозная свобода существовала у нас очень не­долгое время — с 1905 до 1917 г. и затем с 1917 до конца 20-х годов. С 1905 по 1917 г. это была частичная, неполная и постоянно урезывае-

* Происходило это не только в русской среде, ибо русская культура оказала колос­сальное влияние на другие народы империи. Когда-нибудь будет изучена и раскрыта очень интересная и важная тема: влияние особенностей нашей духовной и политиче­ской ситуации на духовное развитие другого народа, сыгравшего колоссальную роль в нашей революции, — живших в России евреев. Ни в одной европейской стране они не подвергались таким ограничениям и преследованиям, ни в одной стране они не были загнаны в Черту оседлости, в которой искусственно поддерживалась формальная иуда-истская ортодоксия, подобно тому как в русском народе поддерживалось формальное православие. И ни в одной стране в еврейской среде не развились до такой степени ре­волюционно-атеистические идеологии. В еврейских ешивах ученики вместо Талмуда тайком читали Писарева и Чернышевского, который сам был сыном русского священ­ника. Затем эти ученики встанут в ряды нашего «воинствующего атеизма», разрушаю­щего и церкви и синагоги — в таких причудливых формах устанавливались связи меж­ду русской и еврейской культурами.

9

мая свобода для неправославных вероисповеданий при сохранении официального характера православия, — свобода, которая, как и все свободы этого периода, была дана самодержавием под давлением, не­хотя, в надежде на то, что ее можно будет при благоприятных обстоя­тельствах отнять. В 1917 г. в России впервые была провозглашена свобода совести и отделение церкви от государства, и для преследуе­мых ранее «сектантов» наступило «золотое десятилетие». Но церковь большинства русского народа — православная — подверглась разгро­му, а в 1929—1930 гг. окончательному разгрому подверглось все.

В чем причина этого разгрома? Разумеется, не в контрреволюци­онной позиции, занятой, что совершенно естественно, частью право­славной иерархии, — если бы это было так, то по мере ослабления уг­розы контрреволюции положение церкви улучшалось бы, между тем происходило нечто противоположное. Дело в другом.

Длительное пребывание в самодержавно-православном монолите могло привести к тотальному отрицанию самодержавия и религии, но оно не могло выработать терпимости и правосознания, оно сформиро­вало тот характер, изменить который труднее, чем изменить миро­воззрение. При этом тонкий элитарный интеллигентский слой, в ко­тором постепенно формировался новый характер, где действительно постепенно возникала терпимость, был сметен революцией. Снизу поднялись социальные слои с глубоко архаичным сознанием, которые могли воспринять новую революционную идеологию лишь в квазире­лигиозной и догматической форме. Пока в партии лидировал узкий слой революционеров-интеллигентов, еще сохранялась какая-то ми­ровоззренческая терпимость, но этот слой был расколот внутренними распрями и сметен поднявшейся снизу волной. Сознание миллионов новообращенных «марксистов» также не могло допустить, что дейст­вуют церкви, в которых открыто пропагандируется «реакционная идеология», как более полутора тысяч лет назад сознание христиан, пришедших к власти в Римской империи, не могло допустить, что в языческих храмах продолжается «служение демонам». Это глубоко догматическое сознание требовало как можно скорейшего и полней­шего единообразия — единой догмы, единого вождя, единого плана. Сталин был выразителем духа и воли этих людей, и к 1930 г. он окон­чательно привел страну к тому единообразию, которое должно было означать социализм. При этом то, что пережили духовенство и веру­ющие, не поддается описанию — гонение таких масштабов церковь не переживала, наверное, со времен Диоклетиана.

Однако религия все-таки не была уничтожена полностью — не из-за доброй воли атеистического руководства, а скорее из-за страха, что полная ликвидация религии официальной и подконтрольной мо­жет привести к возникновению каких-либо неподконтрольных дви­жений (что в какой-то мере и происходило — возникли, например, «истинноправославные христиане»). Религия была поставлена в почти невыносимые условия, загнана в своего рода гетто, над которым были установлены постоянное наблюдение и полный контроль, но со­хранялась, и, естественно, сохранилась возможность ее возрождения,

*   *   *

Первым шагом к этому возрождению явилось резкое изменение сталинской политики в отношении религии в 1943 г. В чем причины этого изменения? В какой-то мере, возможно, здесь действовал страх перед немецкой политикой на оккупированных территориях, когда гитлеровцы открывали закрытые нами церкви, и стремление приоб­рести благоприятный «имидж» у союзников. Но есть, несомненно, и значительно более глубокие причины, коренящиеся в эволюции на­шего общества и нашей идеологии.

Наша революция была связана с грандиозными «эсхатологиче­скими» ожиданиями народа, верящего в то, что она приведет к «зем­ному раю». Именно эта вера дала людям силы победить в граждан­ской войне, именно она побуждала их переносить немыслимые тяго­ты «строительства социализма», и именно она мешала всем попыткам установления какой-либо терпимости и правопорядка. Но хотя соци­ализм вроде бы был построен, никакого земного рая явно не наступи­ло. «Эсхатологические» ожидания переносятся на коммунизм. Но по­стоянное отодвижение вперед «земного рая», очевидно, начинает не срабатывать. Слишком велик разрыв между ожиданиями, которые связывались с социализмом, и его реальностью. Возникает потреб­ность найти какие-то новые идеологические подпорки. И найти их нетрудно. Мы не построили земного рая, но зато мы при враждебном окружении создали мощное государство в рамках старой Российской империи с преобладанием русского населения. Естественной идеоло­гической «подпоркой» в этой ситуации оказываются русский нацио­нализм и культ государственности, все более нарастающие в нашей идеологической жизни на протяжении 30-х годов. Ясно, что война еще более усилила эту идеологическую тенденцию.

Смещение акцентов с «эсхатологии» на национализм и культ го­сударственности имеет и другое основание. «Эсхатология» не только все меньше «срабатывает» в отношении народа, но она все меньше нужна и постепенно формирующемуся господствующему слою, кото­рый более или менее доволен своим положением и стремится скорее к его стабилизации, чем к переменам. Этот слой, как это делали все слои «нуворишей», начинает подражать старым господствующим классам, его прельщает внешняя атрибутика «старого режима» — всевозможные золотые погоны и псевдоклассицистская архитектура.

Наконец, необходимо учитывать гибель в концлагерях людей, на­иболее искренне и глубоко верящих в марксизм, и выдвижение мно­гих представителей той части старой интеллигенции, которая увиде-

11

ла в сталинском режиме естественное продолжение самодержавия, возвращение к норме после «великой русской смуты».

Все это привело к довольно резкому изменению положения рели­гии, прежде всего — православия, но «заодно» — и других религий. В новой идеологической ситуации церковь становится символом пре­емственности сталинского режима и старой России (наряду с Акаде­мией художеств, золотыми погонами, званиями генералов и т.д.) и дополнительным источником сталинской легитимации. Руководство церкви осыпается орденами, оно становится непременным участни­ком всех кремлевских торжеств и начинает усиленно «бороться за мир» на заграничных конференциях. Но, разумеется, это улучшение положения церкви не имеет никакого отношения к отделению церкви от государства. Напротив, государственный контроль над церковью становится едва ли не абсолютным, и церковь вновь оказывается сво­его рода «придатком», только не старого, православного, а нового, атеистического самодержавия. Недавно еще сидевшие в концлагерях представители церкви начинают славословить Сталина. Насколько эти славословия были искренними, сказать трудно, но, очевидно, все-таки в значительной мере — искренними. Дело в том, что, как и в це­лом в нашем обществе, в сталинское время происходит своеобразная «архаизация» и в церкви. Наиболее интеллектуально сильные, неза­висимые и стремящиеся к независимой позиции церкви люди были уничтожены или пребывали в эмиграции (как были уничтожены или пребывали в эмиграции и наиболее интеллектуально сильные и неза­висимые представители левой, марксистской мысли). Скорее могли уцелеть представители архаического «обрядоверия», ностальгически вспоминавшие «доброе старое время» государственной церкви и уви­девшие в политике Сталина долгожданное возвращение к норме. Тем более что в некоторых аспектах церковной и национальной политики после войны преемственность была поразительная — была насильст­венно ликвидирована украинская униатская (греко-католическая) церковь, возродился антисемитизм (вплоть до планов создания новой Черты оседлости — где-нибудь в Сибири). Сталин опирается в церкви именно на такие элементы, и не случайно, что изменение положения церкви в 1943 г. совпадает с окончательной ликвидацией им ранее ис­кусственно поддерживавшегося «живоцерковного движения».

*   *   *

Сталинский тоталитаризм приносит в 40-е годы значительное улучшение положения церкви. Хрущевская либерализация, наобо­рот, приносит новые гонения. Очевидно, Хрущев действительно счи­тал, что он приведет страну к коммунизму, а для этого надо подгото­вить сознание народа, избавив его от религиозных пережитков. Кро­ме того, возможно, сталинский «либерализм» в отношении церкви

12

олицетворял для Хрущева отступление Сталина от марксизма. Но так или иначе, гонение (правда, не кровавое, как сталинское) было, хотя и относительно быстро выдохлось, снова оставив за собой изму­ченные и терроризированные церкви и громадную бюрократическую систему атеистической пропаганды. (При этом реальное сопротивле­ние гонению оказали лишь баптисты, с их наиболее демократической организационной структурой, более «индивидуалистическим» духом и традицией независимости.)

События развивались как будто специально так, чтобы усилить в православной церкви ностальгически реакционные и антилиберальные тенденции. В самом деле, церковь падает после революции, в какой-то мере поднимается на самом пике сталинского тоталитаризма и нацио­нализма и вновь переживает гонение при хрущевской либерализации. При этом не прекращается жесткий и грубый контроль со стороны госу­дарственной атеистической бюрократии, оскорбительная зависимость от нее и необходимость просто во имя самосохранения унижаться перед ней. Надо обладать необычайными умом и душевными качествами, чтобы не поддаться искушению связывать все плохое с революцией, марксизмом и масонами, а все хорошее — с самодержавием и частичной «реставрацией» самодержавных порядков при Сталине. И если сейчас церковь не включается активно в развернувшуюся критику сталиниз­ма — это более чем естественно (исходя из всего ее исторического опы­та), и, напротив, поразительно, что в ней раздаются (и в «низах» и в «верхах») и искренне «перестроечные» голоса.

*   *   *

Ситуация, складывающаяся в 70-е годы, очень своеобразна и даже в чем-то комична. Если представить официальный атеизм и церковь как две сражающиеся друг с другом армии, то можно сказать, что одна из этих армий, атеистическая, пользуется немыслимыми в «нормальной» войне правами — она, например, может определять, кто будет командо­вать армией противника и сколько боеприпасов он может использовать. И тем не менее именно эта армия все более проигрывает.

Если в конце 50-х — в 60-е годы хрущевская либерализация в ка­кой-то мере оживила веру в идеалы революции, то 70-е годы стали го­дами крайнего разочарования интеллигенции в официальных лозун­гах, когда какие-либо надежды на перемены к лучшему были утраче­ны. Между тем церковь — фактически единственная легальная организация с неофициальной и более того — противоположной офи­циальной идеологией, которая относительно безопасна (тем более что ее совершенно не обязательно демонстрировать). В этой ситуации движение к церкви и религии становится совершенно естествен­ным — так же, как до революции было совершенно естественным движение к атеизму. В интеллигентских кругах распространяются са-

13

мые разные религии — вновь появляются русские католики, среди ев­реев распространяются разные формы иудаистской ортодоксии, ши­роким потоком идет оккультистская литература всех сортов и видов, возникают кришнаиты, дзэн-буддисты и т.д. Но поскольку в основе этого движения все же отталкивание от настоящего и романтизация национального прошлого, наиболее выигрывает от него православие, куда переходит множество видных представителей интеллигенции (так же, как в республиках с иной национальной религиозной тради­цией наиболее выигрывают эти национальные религии). Атеизм же в определенных интеллигентских кругах становится просто чем-то не­приличным — как до революции в передовых интеллигентских кру­гах «неприличной» была религиозность.

И если до революции у нас в интеллигенции было мощное атеисти­ческое крыло, а в народе господствовало формальное православие, то теперь ситуация становится противоположной. Традиционная религи­озность необразованных старых людей постепенно отходит в прошлое, вместе с естественным уходом этого поколения, но средних лет и моло­дые рабочие, служащие и колхозники почти на 100% атеисты (естест­венно, что атеизм этот во многом связан просто с отсутствием какой-ли­бо информации о религии и обладает зачастую таким же «предрассудоч­ным» характером, каким обладало массовое дореволюционное православие). Зато в интеллигенции все более растет религиозное кры­ло. И это прослеживается даже статистически. Вот, например, очень интересные данные опроса, проведенного недавно в Москве американ­скими социологами и нашим Институтом социальных исследований:

Эти данные говорят как о сохраняющемся преобладании традици­онной религиозности (пожилые женщины, церковные «бабушки»),

14

так и о сильных позициях религиозности нового типа, возникающих в среде молодой интеллигенции*.

Трудно сказать, к чему привел бы этот процесс, продлись «за­стой» года этак до двухтысячного. Мне кажется, что в нашем тепе­решнем интеллигентском религиозном движении есть та же двойст­венность, какая была в дореволюционном движении к атеизму. С од­ной стороны, это — движение от принудительно навязываемого мировоззрения к свободе. Но в нем есть и другая сторона. В нем есть и элемент движения от одной жесткой и нетерпимой идеологии к дру­гой, зачастую тоже жесткой и нетерпимой. И думается, что чем даль­ше длился бы «застой», тем больше логика вещей способствовала бы росту именно этого направления, которое могло бы со временем объе­диниться с протестом «низших слоев» в единое реакционно-«романти-ческое» идейно-политическое движение (вполне возможно, что «Па­мять» — это преждевременный, неудачный и, скорее всего, «абортив­ный» плод этой тенденции). И если бы тенденция эта, не дай Бог, победила, свобода совести не пришла бы к нам и в 2000 году.

*   *   *

Ни движение от религии к атеизму в конце прошлого — первой трети нашего веков, ни обратное движение, происходившее у нас в 70-е — начале 80-х годов (и очевидно, сейчас еще не закончившее­ся) — это не движения к свободе совести. Движение к свободе сове­сти — это то изменение сознания, которое совершается «сквозь» эти маятникообразные движения и ведет к тому, что и религия и атеизм становятся терпимыми, способными спокойно сосуществовать друг с другом. Какие же факторы способствуют этому движению?

Прежде всего, это громадный рост образования общества. Науч­ные знания и научное сознание, постепенно распространяющиеся в обществе, подрывают как религиозный, так и квазирелигиозный «атеистический» догматизм. Между тем рост образования у нас ко­лоссальный (тот же американо-советский опрос в Москве показал не­мыслимую цифру — 43% лиц с высшим и незаконченным высшим образованием среди опрошенных). Интеллигенция, еще недавно страдавшая своей «оторванностью от народа», сама превратилась в

* Результатом наличия этих двух типов религиозности является очень своеобраз­ный социальный состав православных верующих — значительная масса старых и необ­разованных людей, в основном женщин, и все более заметная группа молодых интел­лектуалов, при почти полном отсутствии «центра» — рабочих, инженеров, техников. В этом отношении диаметральную противоположность православию являет баптизм — религия, не имеющая ни корней в национальной традиции, ни специфической экзо­тичности восточных религий и почти не «выигравшая» от религиозного интеллигент­ского движения 70-х годов. Здесь почти нет «интеллектуалов» (хотя сейчас вроде бы они появляются) и почти нет совсем «темной» массы старых людей. Зато инженеры и техники доминируют.

15

п

многомиллионный, бурно растущий массовый слой. Но интеллиген­ция — слой по самой своей сути, по своему роду занятий творческий. Именно поэтому из ее среды всегда исходили разного рода нетерпи­мые тоталитарные идеологии, и именно поэтому сама она с трудом поддается тоталитарной дисциплине, которая устанавливается только тогда, когда эта идеология овладевает массами, причем интеллиген­ция становится первой жертвой таких идеологий. Поэтому для интел­лигенции свобода совести — наиболее естественное состояние, кото­рое является условием ее труда, творчества. Наоборот, удельный вес наиболее «темной» массы с архаичным сознанием у нас стал неизме­римо меньше по сравнению с дореволюционным временем.

Основные идеологии нашего общества, видоизменяясь в соответ­ствии с социальной эволюцией и эволюцией массового сознания, по­степенно приобретают новые черты. Наш атеистический марксизм, прошедший через разоблачение культа личности Сталина и сейчас проходящий через горнило нашей перестройки, — это уже совсем не та идеология, под знаменем которой в 20 — 30-е годы «воинствующие безбожники» разрушали церкви и преследовали верующих. Но и ре­лигия у нас уже иная. Наши церкви — и сами, и через своих запад­ных собратий — вошли во всемирный экуменический процесс, и, ка­кие бы болезненные тенденции ни таились в нашем религиозном со­знании, современное православие, католицизм, уже не говоря о протестантских церквах, ведущие активные экуменические диалоги, в принципе не могут уже стать такими же нетерпимыми, какой была дореволюционная православная церковь.

К терпимости, к свободе совести подталкивают нас и внутренние факторы, связанные с эволюцией нашего общества, и факторы внеш­ние, международные. Мир находится под угрозой ядерной войны и экологической катастрофы. В таком мире терпимость, примат обще­человеческих ценностей, провозглашенных нашей доктриной «нового мышления», — императив, необходимое условие выживания. Но «но­вое мышление» на международной арене предполагает и «новое мыш­ление» внутри нашей страны, сосуществование и сотрудничество в решении глобальных проблем с католиками и мусульманами, социа­листами и либералами, предполагает такое же сотрудничество людей разных мировоззрений в решении наших внутренних проблем. Кроме того, мир становится все более «тесным», информация проникает ото­всюду, и это также делает сознание более «открытым»*.

* Одно из проявлений этого «сжатия» мира — начинающееся у нас распростране­ние восточных религий. При всей гротескности проявлений этого процесса он пред­ставляется очень важным и в конечном счете необратимым. Это то же самое, что рас­пространение христианства в Азии или все больший удельный вес коренных американ­цев в американском православии. Информация о религиях все более становится общедоступной, выходя за пределы их традиционных географических и культурных ареалов, и связь религии с этносом постепенно ослабевает во всем мире.

16

Наконец, очень важно и то, что свобода совести у нас хотя и не была реализована, но была провозглашена. И как все пусть нереали­зованные, но все же провозглашенные принципы, она проникла в со­знание, ее никто не решится отрицать.

Все это — объективные факторы, способствующие нашему движе­нию к свободе совести. Эти факторы постепенно меняют наше созна­ние, расшатывают воспитанные всем нашим прошлым (и дореволю­ционным и послереволюционным) привычки к идейному единообра­зию, одной жесткой догматической истине. Они не только трансформируют наши теперешние отношения, но и препятствуют тому, чтобы в будущем возникли какая-то новая нетерпимость и но­вый догматизм. Но есть и важнейший субъективный фактор — то, что перестройка началась тогда, когда, очевидно, еще не поздно: не в 2000 г., а в 1985-м, когда наш кризис не зашел еще так далеко, чтобы сложились новые сильные альтернативные идейные системы, несу­щие заряд нетерпимости.

Новые законы, предоставляющие большие права религиозным ор­ганизациям, будут приняты. Это сомнений не вызывает. Сомнений не вызывает и то, что постепенно меняется вся структура нашего обще­ства, без изменения которой новое законодательство было бы чуже­родным элементом и не могло бы быть эффективным.

Но, как мы уже говорили, главное — не законы, главное — «при­вычки мыслей и чувств», которые порождают законы и сводят на нет противоречащие им законы. Искоренить такие привычки очень труд­но. Поэтому перестройка, постепенно ведущая к реальной свободе совести, — большой психологический, идейный и институциональ­ный кризис. Это — кризис для тех административных и партийных работников, которые привыкли свысока относиться к верующим и не представляют себе, что священник может стоять перед ними не навы­тяжку; кризис для профессионалов-атеистов, которые писали и гово­рили о религии что угодно без опасения, что им возразят; кризис для церквей, руководство которых пришло к власти в годы «застоя» (или начало карьеру еще при Сталине) и в которых сложились идеально соответствующие «застою», но мало пригодные в новых условиях ор­ганизационные структуры. Наконец, это кризис для того значитель­ного слоя религиозной интеллигенции, которая была глубоко убежде­на, что от атеистов в принципе ничего хорошего ждать нельзя.

Теперь о пути, который может облегчить этот кризис, облегчить «роды» свободной совести. В самом начале нашей перестройки очень громко прозвучало слово «покаяние». Слово это — очень сильное и правильное, но интерпретировать его можно тем не менее по-разно­му. Есть и такая форма покаяния, как «грешить и каяться, снова грешить и снова каяться». В нашем обществе есть две основные идейные силы — атеистическая (она же прогрессистская, интерна­ционалистская, марксистская, «левая») и религиозная, устремленная

17