САМАЯ БЛИЗКАЯ К РОССИИ ИЗ СТРАН ЗАПАДА

РЕЦЕНЗИЯ

 
№9 сентябрь 2008
 
PDFфайл

Франция в поисках новых путей. Под ред. Ю. И. РУБИНСКОГО. (Российская академия наук, Институт Европы). Москва, “Весь мир”, 2007, 622 с. (“Старый Свет – новые времена”).

Из всех развитых современных стран Запада во всех отношениях (кроме, разве что, географи­ческого) России ближе всего Франция. Именно такое ощущение постоянно присутствует при чтении подготовленной Институтом Европы РАН под редакцией Ю.И. Рубинского солидной коллективной монографии.

Связана эта близость, несомненно, с некото­рыми общими чертами в очень глубоких основа­ниях наших культур, сложившихся на рубеже Средневековья и Нового времени. Франция – ка­толическая страна (а католические культуры все же ближе к православным, чем уж очень далекие по своим самым глубинным религиозным основа­ниям протестантские). И одновременно перед на­ми – страна, где церковь была значительно боль­ше подчинена государству, чем в других католи­ческих державах, и где сформировалась мощная централизованно-абсолютистская монархия, ко­гда король мог с полным правом искренне за­явить: “Государство – это я”. Разумеется, сходства наших стран – ограниченные: крепостное право во Франции исчезло еще в Средние века, лега­лизм французского абсолютизма – не тотальный произвол русского самодержавия, а уровни разви­тия той и другой национальных культур на заре Нового времени – несопоставимы. Но некоторые сходства в начальном эволюционном пункте того периода порождают ряд аналогий в формах, рит­мике самого развития.

Можно утверждать, что в европейских стра­нах, в которых победил протестантизм, постепен­но модернизировавший сознание в самой глубо­кой – религиозной и в самых повседневных – бы­товой и трудовой сферах, и где сохранились средневековые сословно-представительные ин­ституты, постепенно наполнявшиеся новым со­держанием, процесс общей социомодернизации начался раньше и шел эволюционно, относитель­но плавно, но быстро, а в странах с абсолютист­скими системами и нереформированной религией он начался позже и развивался революционно, но медленно.

Великая Французская революция – первая из революций с антирелигиозной и одновременно квазирелигиозной идеологией (картины разру­шенных церквей Робера – это почти картины со­ветского сельского пейзажа, где руины церквей -его органическая часть), стремившейся рацио­нально-догматически перестроить мир на основе примата разума и принципов “свободы, равенства и братства”. Это – революция, породившая без­граничный героизм, беспримерные фанатизм, террор, диктатуру, преследования сначала -контрреволюционеров, а затем и революционе-ров-“еретиков”. В этом отношении она – прямая предшественница Великой русской революции, и их сущностное родство ощущалось как нашими революционерами, так и французскими левыми. Типологическое сходство между обеими револю­циями значительно глубже, чем между каждой из них и революциями/религиозными войнами в Ни­дерландах и Англии, революцией/борьбой за не­зависимость США и тем более, – с вообще обо­шедшейся без подобных потрясений историей скандинавских стран или британских доминио­нов. И французская, и русская революции – это революции, радикально (на прямо противопо­ложные) менявшие идеологические знаки, но именно поэтому сохранявшие централизованный и недемократический характер государственной власти, провозглашавшие свободу и тут же пере­ходившие к тирании. Чем радикальнее менялись знаки, форма, читаем в рецензируемой моногра­фии, тем более “преемственность старого режи­ма … преобладала над переменами” (с. 260). В России все – значительно позже и все – страшнее, чем во Франции: якобинский террор несопоста­вим по масштабам с большевистским, но совет­скую власть все же можно представить как закре­пившуюся на 70 с гаком лет и, в конце концов, полностью переродившуюся и одряхлевшую дик­татуру якобинского типа.

Сходство и в том, что обе революции не толь­ко не оказались прыжком в “царство разума, сво­боды, счастья”, но и не привели к резкому ускоре­нию модернизационных процессов, ликвидации разрыва с более быстро и эволюционно развивающимися странами. Идеологический прогрес-сизм прекрасно камуфлирует глубокий психоло­гический консерватизм. Революционные Ахилле­сы совершают головокружительные прыжки, которые, впрочем, оказываются в громадной ме­ре прыжками на месте, и Ахиллесам никак не до­гнать эволюционных черепах. Отставание Фран­ции от Англии и США и в экономической сфере, и в создании стабильных, динамичных форм де­мократической политической жизни преодолева­ется очень медленно. Великую Французскую ре­волюцию от очень относительной стабилизации демократических институтов в Ш-й Республике отделяют более 80 лет, но действительно ста­бильные и динамичные формы демократической гражданско-политической жизни создаются только в ходе эволюции У-й республики. А в России че­рез 90 лет после нашей революции демократиче­ские институты не только не стабильны, но, по сути, еще и не начали функционировать.

Ужасы и героизм периодов тяжелейших соци­альных потрясений порождают и во Франции, и в России глубокий раскол общества. Революции наносят раны, которые не заживают столетия. Формируются политические культуры, для кото­рых характерно “преобладание конфликта над компромиссом” (с. 260), а общественно-полити­ческая жизнь приобретает “характер столкнове­ния … систем духовных ценностей” (с. 264). Раскол на католико-монархическую Францию и “левую” Францию просветителей, революционеров и их идеологических “потомков”, непримиримые друг к другу, имеющие каждая свои святыни, героев и мучеников, сохранялся не только весь XIX век, но продолжался, возрождался в новых формах в XX в. и с трудом изживается только в наше время. Раскол русской культуры, культуры Чернышев­ского и Леонтьева, большевиков и монархистов-черносотенцев не менее глубок. Резкий идеологи­ческий разлом, восприятие политической борьбы как битвы “сынов света с сынами тьмы” дела­ют невозможным нормальный демократический процесс с постоянной ротацией у власти разных политических сил, интегрирующей все общество.

В России демократическая ротация власти, -видимо, вообще пока туманная перспектива дале­кого будущего. История Франции конца XVIII-XIX столетий – это история “силовых ротаций” -революций и контрреволюций, в которых разди­раемые противоречиями демократические режи­мы оказывались неустойчивыми “переходными” формами между авторитарными режимами разной идеологической направленности. За это время в стране “сменилось 17 основных законов и прирав­ненных к ним документов”, и она “перепробовала восемь типов государственного устройства” (с. 259). Республиканская форма в какой-то мере стабилизировалась в Ш-й Республике после раз­грома Парижской коммуны и провала попыток монархического реванша, но ее относительная устойчивость была связана с фактической отстра­ненностью от власти и от состязательного демо­кратического процесса громадных слоев населе­ния – и мощной левой (анархисты, социалисты, затем коммунисты), и клерикально-монархиче­ской, и фашистской правой, затем временно при­шедшей к власти с отнюдь не чисто “экзогенным” (не полностью навязанным извне) пронацистским режимом Виши. Фактически такое же отчужде­ние от нормального политического процесса мощных “внесистемных” левой (прежде всего, коммунистов) и правой (главным образом, голли-стов), при слабости и раздробленности центра, погруженного в стихию парламентских комби­наций и дележа портфелей в неустойчивых, не способных принимать трудные и ответственные решения правительствах, сохранялось и в 1У-й Республике, что, в конце концов, привело ее к гибели. В ослабленной и модифицированной форме специфический французский ритм поли­тической истории XIX в. сохранялся и во второй половине XX в. В1958 г. Франция оказалась не так далеко от фашистского “оасовского” перево­рота, от которого ее спасло только установление “полуавторитарного” режима “харизматического лидера” – генерала де Голля, а в1968 г. в ней про­исходит что-то вроде попытки социалистической революции, происходящей в ослабленной и “па­родийной” форме. И хотя страна прошла громад­ный путь в направлении изживания этих идеоло­гических, символических противостояний, под­черкивается в книге, до сих пор “французское идейно-политическое пространство остается бо­лее поляризованным, чем в других постиндустри­альных демократиях Запада” (с. 322), а противо­борство политических сил постоянно выходит за пределы правового поля.

Подробно рассматриваемый в монографии ре­жим У-й Республики, созданный де Голлем, пред­ставлявшим правую, монархическую политиче­скую традицию (идеологические отличия его от Петена связаны, прежде всего, с резким неприя­тием генералом поражения Франции), и пришед­ший на смену раздираемой партийной борьбой 1У-й Республике, некоторые исследователи рас­сматривают как своего рода бонапартизм XX в. Одновременно в нем есть определенное сходство с режимом, установившимся в России после корот­кого периода хаотичной, впадающей в анархию и раздираемой партийными страстями зачаточной и оказавшейся, по сути, “абортивной” демократии конца горбачевской – начала ельцинской эпох. Французский режим У-й Республики вначале -это тоже режим колоссальной власти “безальтер­нативного” президента, “гаранта стабильности”, определившего для себя больший, чем в любой демократической стране, и даже больший, чем в России, семилетний срок. В обеих странах сложились и действуют системы, при которых глава го­сударства избирается народным голосованием, но стоит над кабинетом министров, и роль его в зна­чительной мере ближе к роли монарха, чем непо­средственно возглавляющего правительство и прямо отвечающего за его работу американского президента или обладающих относительно не­большими полномочиями и избираемых парла­ментами президентов в других странах. В обоих случаях громадная концентрация власти в руках главы государства оправдывается необходимо­стью покончить с хаосом, неопределенностью во власти и поставить жесткий барьер неприемле­мым альтернативам – коммунистической и отча­сти фашистской. Приведенная в книге фраза спо­движника де Голля Анри Мальро – “Мы останемся у власти 30 лет, ибо между нами и коммунистами нет никого” (с. 289) – вполне могла бы быть про­изнесена кем-либо из сподвижников Ельцина в 1993 или 1996 гг. В обоих случаях власть президен­та охотно прибегает к референдумам, обращаясь через головы партий и ослабленного, униженного парламента к страшащемуся своих собственных дестабилизирующих потенций, стремящемуся к стабильности и порядку народу. Даже путинскую “Единую Россию” можно в какой-то мере срав­нить с предполагавшей править до бесконечности голлистской партией (несколько “варварский”, “гиперборейский” вариант голлизма). Даже соче­тание в идеологии голлистов апелляций к единству нации, идей “величия Франции”, “дирижизма” и элементов популизма в экономической сфере близко к аналогичному коктейлю в “единороссовской” идеологии.

Определенному сходству в политических куль­турах и порождаемых ими политсистемах парал­лельна – и взаимосвязана с ним – некоторая ана­логия во “внешнеполитическом стиле”, который всегда является проекцией вовне культуры и строя страны. Французский стиль очень отлича­ется от стиля политики США, проникнутой идео-логизмом сверхдержавы, ощущающей себя “мая­ком демократии”, хронически колеблющейся между изоляционизмом и “крестовыми походами за свободу”, и от непритязательного, прагматич­ного стиля других западноевропейских стран в по­слевоенное время. Важнейшей его характеристи­кой, особенно в голлистскую эпоху, является оза­боченность собственными самостоятельностью и величием. Как говорил де Голль, “Франция не мо­жет быть Францией без величия” (с. 441). Беско­нечно повторявшаяся фраза – “Россия была, есть и будет великой державой” – в более простодуш­но-примитивной форме выражает то же чувство и те же “комплексы”, усиленные во Франции рас­падом колониальной империи и поражением1940 г., а у нас – распадом “соцсодружества” и СССР.

Наиболее четко эта “озабоченность величи­ем” проявлялась в эпоху де Голля, и совершенно не случайно, что установление его “полуавтори­тарного” режима своими ближайшими внешнепо­литическими следствиями имело создание фран­цузского ядерного оружия (в стратегическом от­ношении совершенно не нужного и крайне дорогостоящего, но главного атрибута велико­державного статуса государства во второй поло­вине XX в.) и выход из военной организации НАТО. Однако основы этого стиля глубже, чем деголлевская идеология, ибо он сохранялся и при правлении социалистов. Как и у нас, это – систем­ное проявление общенациональной ментально-психологической структуры.

Французские переживания, связанные в распа­дом империи, – неизмеримо более жестоки, чем муки английской деколонизации, и стремление Франции сохранить хотя бы тень империи, свою “зону влияния” во франкофонном мире (зачастую путем поддержки здесь самых кровожадных дик­таторских режимов, вроде тирании Мобуту) вполне сопоставимо с российским стремлением закрепить сферу влияния в СНГ. Даже европей­ская интеграция, которая, по самой сути этого процесса, связана с ограничением национальных суверенитетов, для Франции была в значительной мере средством “приращения” своего националь­ного значения, связывания Германии и создания “центра силы”, который мог бы конкурировать и с США, и с СССР и в котором главная роль была бы, разумеется, у Парижа. Озабоченность соб­ственным значением, стремление, чтобы во всех вопросах слышался особый французский голос, учитывалось особое французское мнение, есте­ственно вели к тому, что в западном альянсе Франция играла роль главного оппозиционера Соединенным Штатам, видящего в такой позиции основное атрибут-доказательство своей самосто­ятельности, а в ее успехах – своей значимости. Французские антиамериканизм, страх перед воз­можностью “однополярного мира”, готовность устанавливать “особые отношения” с антизапад­ными диктаторскими режимами в странах Тре­тьего мира, а также с СССР и КНР сопоставимы -особенно сейчас, когда российская политика ли­шилась советской идеологической составляю­щей, – с аналогичными отечественными внешне­политическими тенденциями. И тот полуальянс, который временно установился у путинской Рос­сии с шираковской Францией на основе противо­действия Вашингтону, – безусловно, не случай­ность, а проявление не полного, но все же наличе­ствующего “родства душ”.

Но как французский абсолютизм – не русское самодержавие, так У-я Республика – не постсо­ветская Россия. Франция и в начале У-й Республи­ки – правовое государство, и если французский монархист де Кюстин был потрясен, увидев воочию реальность николаевского самодержавия, то самый авторитарный голлист образца1958 г. пришел бы в ужас, столкнувшись с реальностью постсоветских избирательных кампаний и выбо­ров в РФ и стал бы категорически отрицать сход­ство наших систем. Эти аналогии, действительно, не следует преувеличивать. Голлисты, как и рос­сийские постсоветские руководители, стремились создать систему власти безальтернативного “пре­зидента” и не просто поддерживающей его, но яв­ляющейся его “тенью” и так же “безальтернатив­ной” и “общенациональной” партии. (Несмотря на несомненно правый генезис голлистской пар­тии депутаты-голлисты в1958 г. демонстративно отказались занять правый сектор в зале заседа­ний, что символизировало претензии на общена­циональный характер – с. 317.) Но они не стреми­лись задавить оппозиционную и просто свобод­ную прессу, не перераспределяли безоглядно на “плебс” в свою пользу собственность, а результа­ты выборов во Франции всегда отражали реаль­ные, свободно сформировавшиеся предпочтения электората. Сам де Голль не пытался использо­вать на выборах и референдумах “администра­тивный ресурс”, взрыв1968 г. (естественное след­ствие накапливавшегося в ригидной “безальтер­нативной” системе и не имевшего нормального легального выхода раздражения) побудил его не “закручивать гайки”, а, напротив, искать пути диалога с обществом. И, когда на инициирован­ном им референдуме1969 г. его предложение по реформе не прошло, патриарх честно ушел в от­ставку. Это был первый шаг в “деперсонализа­ции” и демократизации созданного им режима. Следующим было поражение голлистской пар­тии, власть которой оказалась значительно более устойчивой, чем личная харизма генерала, что, несомненно, связано с тем, что она была значи­тельно более внутренне свободной и живой, чем ее российский аналог, и в ней не только сосуще­ствовали разные позиции, но была возможна и критика самого лидера.

Франция мучительно выбиралась из полуавто­ритарного голлистского строя. Громадную роль в этом процессе сыграл Миттеран, который смог создать приемлемую для большинства (тоже, ко­нечно, пугающую, поскольку она предполагала союз с коммунистами, но не слишком) демократи­ческую социалистическую альтернативу и затем смог маргинализовать своего не способного к ра­дикальной перестройке коммунистического союз­ника. В1981 г. в республике, институты которой были сформированы, исходя из представлений о безальтернативности создавшей ее голлистской правой, к власти приходит левый блок. Победа левых, естественно, была потрясением и породи­ла страхи, но режим У-й Республики и голлист-ская правая выдержали этот экзамен на демокра­тичность. Франция перешла к нормальной, состя­зательной, предполагающей ротацию у власти разных политических сил демократической поли­тике и одновременно сделала важный шаг на пути к двухпартийной или двухблоковой системе.

Неприспособленность конституции к основан­ной на состязательности и ротации политической жизни после слома голлистской “безальтернатив­ности” стала создавать множество проблем, по­скольку начали возникать ситуации, когда прези­дент – представитель одной партии, а парламент­ское большинство и правительство принадлежат другой. Открылась полоса конституционных ре­форм в демократическом направлении – сокра­щение президентского срока до пяти лет, расши­рение возможностей его импичмента, ослабляю­щее централизацию расширение прав местного самоуправления. Тем не менее, скорее всего, кон­ституцию раньше или позже придется менять.

Уважение к закону и морали помогли стране справиться с авторитарными тенденциями фран­цузского сознания и французской политики и на­полнить демократическим содержанием консти­туционные формы, которые, при большей готов­ности власти прибегать к неправовым методам и народа – соглашаться с ними, идеально подходили бы для построения авторитарного “имитационно-демократического” режима. (Недаром “француз­ская модель” была так популярна в странах СНГ в период создания новых конституций в начале 90-х.)

Даже сейчас, как это ярко показал референ­дум по европейской конституции, во Франции со­храняется значительный “разрыв между полити­ческой элитой страны и основной массой граж­дан” (с. 257), основные партии здесь не полностью интегрируют общество. Тем не менее, сегодняш­няя Франция – значительно ближе к устойчивой демократии с двумя ведущими политическими си­лами, постоянной ротацией власти, включенно­стью всего общества в конституционный демо­кратический процесс и отсутствием крупных вне­системных сил, чем Франция эпохи де Голля (и, тем паче, в более ранние периоды истории). Ме­няется и ее внешнеполитический стиль. Страна почти вернулась в военную организацию НАТО, а ее “суверенная” атомная бомба во многом оста­лась памятником мегаломании прошедшей эпохи. Внешняя политика становится – особенно с при­ходом к власти Н. Саркози – менее претенциоз­ной и озабоченной национальным величием.

Франция смогла проделать этот путь изжива­ния авторитаризма, хотя и с потрясениями (самое сильное – события1968 г., последний всплеск французского левого радикализма), но без рево­люций, даже “бархатных”. Сможет ли так же мирно проделать аналогичный путь Россия, у ко­торой все происходит значительно позже, чем во Франции, плюс в значительно более жесткой и грубой форме, – большой вопрос. Тем не менее, Франция дает нам пример того, что это – возмож­но, и каким образом возможно. Думается, некото­рые контуры этого процесса во Франции (преодо­ление “несистемного” характера левой, кризис первой ротации, последующая демократизация конституции), очень вероятно, будут воспроизве­дены и в России.

Рецензируемая работа представляет собой большую прагматическую ценность для россий­ского читателя, прежде всего тем, что, читая кни­гу, он все время невольно думает не только о Франции, но и о своей стране. Основной же недо­статок монографии, на мой взгляд, заключается в том, что хотя ее участники (и прежде всего сам редактор – Ю.И. Рубинский, автор основных по­литологических разделов), безусловно, тоже все время думали о России, сравнения с ней в книге -скорее имплицитные, в то время как с США и Британией – тоже не слишком частые, но вполне открытые. Иногда стилистика повествования да­же напоминает доперестроечные научные труды, написанные так, что сходства или различия како­го-либо зарубежного общества с СССР бьют в глаза, но никогда открыто не заявляются. Сейчас у нас советской цензуры нет, а постсоветская только зарождается и (пока?) на научные тексты не распространяется, и мне думается, что авторы вполне могли бы и не избегать прямых сравнений с Россией. Во Франции – полно хороших книг о родной стране, и то, что у нас решили написать свою, а не просто перевести одну из французских, может быть оправдано только тем, что взгляд русских авторов сформирован особым, своим отечественным опытом, позволяющим им уви­деть то, чего не видят другие. Только этим рус­ская книга о Франции может быть важна и для русских, и для французов. Как Токвиль увидел в США то, чего не замечали американцы, а Кюстин в России – то, чего не видели русские, так и рус­ские могут увидеть во Франции то, что не видят -или не достаточно ясно видят – французы. И этот “русский взгляд”, “русский ракурс” должен, я ду­маю, заявляться открыто и смело – значительно более откровенно, по-моему, чем это сделано в данной книге.

Многие французские проблемы, изложенные в монографии, просто настоятельно требуют со­поставления с аналогичными российскими. На­пример, опыт Франции мог бы очень помочь луч­шему пониманию нами столь дискутируемых сей­час проблем демографии, так же как миграции и изменения национального состава населения. Ведь французские арабы – это, по сути, почти аналоги наших “лиц кавказской национально­сти”, и проблема их интеграции, не слишком успешно решаемая во Франции, – важный (хотя и, скорее, негативный) опыт для России. Иногда этот недостаток авторского анализа бьет в глаза. Например, глава седьмая – “О модернизации со­циальной защиты” – очевидно, написана с боль­шим знанием дела, но читать ее с пользой для се­бя, думается, может только весьма узкий специа­лист. Рядовой интеллигентный читатель и свою-то “родную” систему социальной защиты пред­ставляет очень смутно, и читать о проблемах за­граничной ему не очень интересно и просто труд­но. Между тем, если бы в этой главе французская система последовательно сопоставлялась с рос­сийской, это было бы, несомненно, полезно очень широкому кругу читателей.

Русским надо преодолевать “зацикленность” на себе, переставать видеть в своей судьбе нечто исключительное – или исключительно хорошее, или исключительно плохое, надо учиться видеть свои проблемы как одну из многих национальных модификаций общих проблем современного “глобализирующегося” и демократизирующегося мира. А для этого надо знать проблемы других и постоянно сравнивать себя с другими. Комплекс­ное, масштабное исследование о Франции, вы­полненное учеными Института Европы РАН, по­могает этому процессу (хотя, повторюсь, могло бы помочь еще больше).

Д. ФУРМАН