ВЕСТНИК ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ

Д.  Е. Фурман ИМПЕРАТОР ЮЛИАН И ЕГО ПИСЬМА

Целью настоящей статьи не являются ни сколь-нибудь полный анализ деятельности Юлиана, ни исчерпывающий анализ его писем, как истори­ческого источника,ибо и первая и вторая задачи перерастают рамки отдель­ной статьи. Цель наша значительно более скромная — показать, как в данном источнике, письмах Юлиана, отражены обстоятельства его жиз­ни, его личность и деятельность.

В настоящей статье мы сознательно избегали широких и спорных тео­ретических интерпретаций. Мы старались ограничиться лишь тем, что непосредственно и, на наш взгляд, бесспорно можно извлечь из данного источника, прибегая к материалу других источников лишь там, где, как нам казалось, это необходимо.

Из римских императоров только Марк Аврелий оставил после себя такой же глубоко личный и интимный документ, как «Письма» Юлиана. Но у Марка Аврелия — глубокая рефлексия мыслителя, он исследует, анализирует свою жизнь. Юлиана же в его письмах мы застаем как бы врасплох, таким, как он открывался разным людям, в разное время и при разных обстоятельствах — то ведущим переговоры со своим соперником, то грозящим религиозным противникам, то поверяющим свои сокровен­ные переживания другу. Одним словом, личность Юлиана предстает в его письмах перед нами непосредственно, не прошедшей ни через призму ми­росозерцания историка или писателя, как в сочинениях Либания, Евнапия или Зосима — его сторонников, или Феодорита, Сократа, Филосторгия, Григория Назианзина и Созомена — его христианских врагов, ни через призму его собственной философской рефлексии. Это делает его письма источником не просто интересным, но, пожалуй, и уникальным, единст­венным источником по истории Римской империи, на наш взгляд, дейст­вительно раскрывающим внутреннюю жизнь императора устами самого императора на протяжении всей его политической деятельности.

Каким же был этот человек, император, которого как ни какого друго­го римского правителя до небес возносили одни и так же рьяно ругали дру­гие, император, которому христиане дали имя, оставшееся за ним во всей последующей, в том числе и нехристианской историографии,— «Отступ­ника» ^х?

¹ Литература об Юлиане очень обширна. Ниже мы приводим лишь наиболее важные работы нового времени: I. Вidez, La vie de l’empereur Julien, Р., 1929; О. N е g г i. L’Imperatore Giuliano L’Apostato, Milano, 1914; I. Geffken, Kaiser Julianus, Lpz., 1914. Клерикальная католическая историография, очень тенденциозная по отно­шению к Юлиану, представлена в XX в. двумя крупными трудами: Р. Аllаrd, .Julien L’Apostat. Р., V. 1—1900, V. II—III—1903; О. Ricciotti, Giuliano L’Apostato, «Моndatori», 1956. Подробному рассмотрению социальной политики Юлиана по­священа большая часть книги S. Маzzarino, Аspetti sociali del quarto secolo, Roma, 1951.

214

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВРЕМЯ ЮЛИАНА

Но прежде чем говорить о том, каким был этот человек, нужно хотя бы несколько слов сказать о том, каким было то время, когда он жил. Проблемы, связанные с гибелью Римской империи, с переходом от антич­ности к средневековью, т. е. проблемы истории эпохи Юлиана, очень сложны и еще далеко не разрешены современной наукой. Поэтому мы огра­ничимся лишь перечислением некоторых самых общих черт и в то же время самых очевидных. IV век — эпоха дальнейшего кризиса рабовладель­ческого хозяйства, эпоха широкого распространения колоната, время по­степенной натурализации хозяйства и упадка многих мелких и средних городских центров. Очевидно, именно следствием этих глубоких социаль­но-экономических сдвигов была достигшая в IV в. чудовищных размеров бюрократизация всей общественной жизни. Призванная скрепить распа­дающиеся общественные связи, бюрократия растет, как раковая опухоль. Как писал замечательный русский историк Д. М. Петрушевский, рост и усиление влияния бюрократии «… мало-помалу превратили свободные общественные организации в мертвые, механически двигавшиеся колеса правительственной машины» ².

Чудовищных размеров достигает коррупция — целые провинции разо­ряются из-за вымогательств императорских чиновников. Происходит прикрепление к земле колонов и свободных крестьян, куриалов — к ку­риям, ремесленников — к коллегиям и корпорациям.

Политический строй Империи, не утратив своих наиболее существен­ных черт основанной на военной диктатуре монархии, приобрел ряд новых. В IV в. императорская власть лишается последних следов староримских республиканских традиций и превращается в вариант восточной деспотии. Императоры в это время обычно уже не живут в Риме и лишь изредка на­вещают «вечный город». Постоянной резиденции императоры не имеют и вместе с двором и представителями центральной администрации передви­гаются по стране. Императорскими резиденциями становятся несколько крупных и значительных в военном отношении провинциальных городов. Поэтому значение Рима и влияние его сената падают. Значение Рима па­дает еще и потому, что у него появляется быстро растущий соперник — построенная Константином вторая столица империи, Константинополь.

Армия продолжает оставаться силой, от которой прежде всего зависит прочность положения императора на  престоле. Военная анархия  III в.

Русские дореволюционные работы об Юлиане — в основном тенденциозные клери­кальные работы, представляющие лишь историографической интерес. Необходимо от­метить книгу II. Н. Розенталя «Юлиан — Отступник (Трагедия религиозной личности)», Пг., 1923. Тот же Н. Н. Розенталь защитил позднее докторскую диссертацию «Социаль­ные основы языческой реакции императора Юлиана» (Байрам-Али, 1943), к сожалению, оставшуюся неопубликованной. В этой работе Н. Н. Розенталь пытается представить Юлиана выразителем интересов консервативно настроенных средних землевладельцев, куриалов, а язычество — идеологией куриалов. Сравнительно недавно появилась ста­тья, специально посвященная письмам Юлиана: Т. В. П о п о в а, Письма императо­ра Юлиана (в сб. «Античная эпистолография», М., 1967, стр. 226—259). Однако в этой работе есть ряд неточностей. Например, цитируя письма по изданию Биде, Т. В. По­пова приводит свидетельства как подлинных писем, так и тех, которые Биде выделены как не принадлежащие Юлиану (стр. 239 — «К евреям», стр. 253— к Ямвлиху и Геор­гию и др.); 88-е (по нумерации Биде) письмо, почти несомненно адресованное к президу Карий, без аргументов объявляется письмом к жрецу (стр. 248); также без основа­ний утверждается, что Георгий был убит никейцами и Юлиан в письме к александрий­цам (29-е) лишь делает вид, что это ему неизвестно и он будто бы думает, что убийцы — язычники и др.

² Д.М. Петрушевский, Очерки из истории средневекового общества и государства, М., 1917, стр. 196.

ПРИЛОЖЕНИЕ

215

уже позади, но узурпация императорской власти и военные перевороты не прекращаются. Поэтому никакой прочной системы престолонаследия установить не удается. Сложная и хитроумная система тетрархии, уста­новленная Диоклетианом, терпит крах из-за провозглашения армией ав­густом Константина, после чего начинается недолгая, но бурная эпоха борьбы за единоличную власть. Приход к власти Константина связан с по­пыткой установления династии вторых Флавиев. Но династия крайне непрочна. После смерти Константина Империю наследуют три его сына — Констанций, Константин II и Констант. Разразившаяся вскоре борьба между Константой и Константином II заканчивается гибелью Константи­на II. Через некоторое время гибнет и Констант от руки узурпатора, и Констанцию приходится бороться с тремя претендентами — Магненцием, Непоцианом и Ветранионом. Констанций побеждает, но до конца своего правления он продолжает опасаться за свою власть.

В это время прочно входит в жизнь институт цезарей, как бы импера­торов второго ранга. Одному человеку уже не под силу управлять всей громадной и разваливающейся Империей, которая постоянно подвергается в IV в. нападениям варварских народов. В этих условиях императоры склонны делиться своей властью с родственниками или наследниками, которым они передают в управление часть территории, наделяя их титу­лом цезаря.

В условиях произвола абсолютной императорской власти, засилья бюрократии и жесткого финансового гнета правительства возникало ощу­щение бессилия человеческой личности. И люди стремятся вновь обрести ощущение ценности и значимости собственной личности в религии. Утра­тивший уверенность в собственных силах разум ищет откровения и веры. IV век — век победы христианства, выработавшего к этому времени слож­ную и гибкую идеологическую структуру, способную удовлетворить стрем­ления самых разных людей, сплотить их всех в рамках одной догматиче­ской идеологии.

В 313 г. император Константин, уверовавший в «благую весть об искуп­лении грехов человечества Иисусом Христом, сыном божиим», выпускает эдикт, прекращающий гонения на христиан и уравнивающий в правах христианство со староримской, языческой религией. Постепенно христи­анство из религии равноправной становится официальной, господствую­щей. Оно делает колоссальные успехи и завоевывает себе все новых при­верженцев.

Старая религия отступает, но отступает не без сопротивления. Можно сказать, что чем больше она отступает, тем это сопротивление становится серьезнее. Приверженцев язычества все меньше, но вера тех, кто остается язычником, становится все более горячей и глубокой. Наряду с этим в язы­честве происходят глубокие структурные изменения: создание догмати­ческой неоплатонической теологии, сближение ее с культом; зреет созна­ние необходимости новых организационных форм. Язычество подобно пружине, которая сжата, но у которой еще есть силы разжаться. Не хвата­ло, пожалуй, одного — удобного момента и лица, способного взять на себя завершение реорганизации и перестройки.

Но вот нашелся и удобный момент и человек, причем появление того и другого совпало. Какой момент мог быть более удобен для перехода в контрнаступление, чем воцарение императора-язычника? И этот импе­ратор сам выступает в роли религиозного реформатора. И что самое уди­вительное — этот император появляется в доме Констанция I Хлора, он племянник «равноапостольного» Константина и двоюродный брат злого врага язычников Констанция II.

216

ПРИЛОЖЕНИЕ

ЮНОСТЬ ЮЛИА.НА

Самые ранние из писем Юлиана относятся к тому времени, когда он носил титул цезаря и управлял Галлией. Но в ряде писем затрагиваются и события предшествующего периода его жизни. А поскольку события эти и впечатления, произведенные ими на душу Юлиана, были крайне важны для формирования его личности, мы вкратце напомним о них и посмотрим, какое отражение они находят в его переписке.

Юлиан родился в 331 г. в Константинополе от брака Юлия Констанция, сводного брата императора Константина ³, и Базилины, дочери видного чиновника императора Лициния, Юлия Юлиана. Детство и юность Юлиана были омрачены событиями страшными, хотя и обычными для поздней Им­перии. Отец Юлиана и его братья не очень-то ладили с Константином. Очевидно, император, сын женщины низкого происхождения, провозгла­шенный августом войсками, не доверял своим сводным братьям, у которых императорское происхождение было «чистое» и по отцу, и по матери. Отец Юлиана лишь к концу жизни был принят ко двору. Однако по заве­щанию Константина, умершего в 337 г., Империя была не только поделена между тремя его сыновьями, но были выделены особые области и племянни­кам Константина — двум сыновьям Далмация, брата Юлия Констанция. Но завещанию не суждено было осуществиться. В сентябре 337 г. вся ли­ния рода Констанция I Хлора, идущая от его брака с Феодорой (отец Юлиана, его старший брат, дядя и шесть кузенов), была вырезана взбун­товавшимися солдатами. История этого бунта не очень ясна, но, скорее всего, к нему приложил руку единственный из бывших в то время в Кон­стантинополе сыновей Константина Констанций II, которому впоследст­вии перешло в руки управление всей Империей. От резни чудом спаслись только Юлиан и его сводный брат Галл. Хотя Галл и Юлиан уцелели, но жизнь их висела на волоске, ибо Констанций II, естественно, не доверял им и боялся их, как возможных мстителей.

Последующие годы жизни Юлиана — это годы полутюремного режима в замке Мацеллуме (в Каппадокии), куда он был помещен вместе с Галлом, годы постоянного страха перед подозрительным Констанцием, годы на­пряженных идейных поисков, приведших в конце концов Юлиана к тайно­му переходу из христианства, религии дома Константина, в старую ве­ру — язычество.

Положение Юлиана резко изменилось после того как бездетный Кон­станций, не в силах один управлять всей громадной Империей, был вынуж­ден сделать цезарем Галла (ибо, кроме Галла и Юлиана, других сородичей у него не осталось) и дать ему в управление Восток Империи со столицей в Антиохии. Как цезарь Галл отличался крайней жестокостью и вообще оказался ухудшенным вариантом Констанция. Напуганный его деспоти­ческими замашками и заподозрив его в стремлении к единоличной власти, император заманил Галла к себе в Медиолан и казнил без суда и следствия. Юлиана после казни Галла Констанций также вызвал в Медиолан и некоторое время было не ясно, оставит ли он его в живых или покончит и с ним. Но Констанций не казнил его, а оставил на свободе и отправил продолжать учение в Афины.

В это время положение Империи резко ухудшается. На Востоке усили­вают натиск персы, а Галлию опустошает германское племя аламаннов. В этих условиях Констанцию ничего не остается, как провозгласить шесто­го ноября 355 г. Юлиана цезарем и дать ему в управление западные обла-

³ Юлий Констанций — сын Констанция I Хлора не от его первой жены, Елены, а от второго брака, от падчерицы тетрарха императора Максимиана Феодоры.

ПРИЛОЖЕНИЕ

217

сти Империи — раздираемую войной Галлию, а также территории совр. Испании, Португалии, Англии и Бельгии.

Такова общая канва событий жизни Юлиана, приведших его к титулу цезаря, как она нам известна из Аммиана Марцеллина, Либания и авто­биографии Юлиана («Послание к афинянам»). Его письма, ни одно из ко­торых, как это уже говорилось, не относится к этому периоду, могут иг­рать роль лишь вспомогательного источника. Но все же они дают кое-ка­кие дополнительные сведения. Каковы же эти сведения?

О родителях Юлиана и их отношениях с Константином мы узнаем из писем очень мало. В 11-м письме (фрагменте из недошедшего «Послания к коринфянам») говорится, что отлученный от двора Юлий Констанций странствовал по стране, как Одиссей, и одним из его временных местопребы­ваний был Коринф. В том же фрагменте Елена называется «злодейкой-ма­чехой» его отца. Эти слова дополняют ряд известных из других источ­ников (Julian., Саеsar. 336 А—В; Аmm. Магc, XXI, 10,7) резко отрица­тельных отзывов Юлиана о Константине и свидетельствуют о ненависти Юлиана ко всей «узурпировавшей» престол линии, идущей от Елены. Оче­видно, это вполне понятная ненависть была одной из психологических причин отказа Юлиана от религии Константина и Елены  —   христианства.

Накопившаяся злоба к Констанцию прорывается у Юлиана в основном в его «Послании к афинянам». В письмах лишь в одном месте раскрывается это отношение — в письме к Гермогену (19) он красноречиво воздержи­вается от какой-либо оценки Констанция II: «Уж какой он был, такой и был».

О пребывании Юлиана в Мацеллуме в его письмах есть лишь два кос­венных свидетельства. Из 52-го письма, к Экдикию, мы узнаем, что Юлиан занимался в Мацеллуме перепиской книг Георгия Каппадокийского, впос­ледствии арианского (омийского) епископа Александрии. Неизмеримо более важно другое свидетельство. В 55-м письме (к александийцам) Юли­ан мимоходом говорит, что он — язычник, «эллин», уже двенадцатый год. Письмо написано в 362 г. Это — единственное свидетельство о дате «обра­щения» Юлиана, которое относится, следовательно, к 350 г.— концу пре­бывания в Мацеллуме. Косвенно это бросает свет на психологический про­цесс, приведший Юлиана к «обращению». В Мацеллуме он находился под неусыпным контролем, и его последовательно воспитывали в христиан­ском духе. В этих условиях переход к язычеству мог быть лишь актом на­пряженной внутренней борьбы, итогом сложного и мучительного процесса идейных поисков. «Обращение» приходилось скрывать, и эта раздвоен­ность во многом способствовала формированию психического склада Юлиана.

Пребывание в Мацеллуме было прервано неожиданным возвышением Галла. Юлиан получил свободу, с головой окунулся в учение и вскоре нашел друзей и единомышленников ⁴. Он сблизился с пергамским круж­ком языческих философов-неоплатоников, руководимым Эдессием, и осо­бенно — с «тауматургом» Максимом Эфесским. Все это подробно описано в «Жизнеописаниях софистов» Евнапия и речах Либания. Но письма дают ряд дополнительных и немаловажных сведений. Восторженный дифирамб учениям Платона и Аристотеля во втором письме Юлиана к Эвмению и Фариану, его друзьям по учению в Афинах, раскрывает нам настроение Юлиана в это время, ту истинно религиозную страстность, с которой он относился к классическому культурному наследию и прежде всего — к фи-

⁴ В хронологии и последовательности событий жизни Юлиана до его провозгла­шения цезарем есть неясности: был ли он в Константинополе до Мацеллума, последова­тельность его местопребываний после Мацеллума. Различные варианты разбираются в книге Дж. Риччотти (Riccotti., ук. соч., стр. 22).

218

ПРИЛОЖЕНИЕ

лософии, превращавшейся неоплатониками в своего рода языческую тео­логию. Целый ряд косвенных данных говорит о широких связях, установ­ленных в это время Юлианом с языческой интеллигенцией. Многие его адресаты — интеллигенты-язычники, которых он называет своими друзь­ями. Такая дружба могла завязаться лишь до того, как он стал цезарем и отправился на войну в далекую Галлию. Это — ритор Евагрий (1), Эвме-ний и Фариан(2), Алипий (3,4),Приск (5, 6, 7), Максим (13), Евтерий (15), Феодор (16, 44), Василий (18), Гермоген (19), философ Евстафий (20, 21, 22), Филипп (23), Евстохий (24), философ Аристоксен (33). Таким образом, Юлиан оказывается в центре еще не организованного, но все же существу­ющего движения за реставрацию и возрождение язычества.

Из 44-го письма, к Феодору, мы узнаем, что Юлиан, очевидно в это вре­мя, был посвящен в языческие мистерии тем же человеком, который по­святил и Феодора, скорее всего, Максимом Эфесским.

Однако, как бы глубоко и искренне ни чувствовал себя Юлиан «элли­ном», приверженцем веры отцов, внешне он вынужден был оставаться христианином и вести себя так, чтобы не вызвать подозрений. И, кажется, ему это как-то удавалось. Есть только одно свидетельство Филосторгия (III, 27) о том, что какие-то тревожные слухи дошли до цезаря Галла и он послал к Юлиану для расследования главу аномиев, известного богослова Аэция, но Юлиан сумел усыпить его подозрения. Косвенно это подтвер­ждается 25-м письмом (к Аэцию), в котором говорится о старой дружбе, связывающей его с  Юлианом.

ЮЛИАН — ЦЕЗАРЬ

Следующий период жизни Юлиана, нашедший отражение в его пись­мах,— это время, когда провозглашенный цезарем Юлиан управляет Западом Империи и воюет с аламаннами. Как и события юности Юлиана, история этого периода его деятельности известна нам прежде всего не из писем, а из Либания и Аммиана Марцеллина. Послав Юлиана в Галлию, Констанций опутал его всякого рода ограничениями, окружил своими людьми и вообще попытался всячески обезопасить себя от возможного восстания. Но постепенно, по мере того как все больше и больше выяс­нялась абсолютная неспособность военачальников Констанция, реальное военное командование сосредоточилось в руках Юлиана. Он неожиданно оказался очень способным военачальником и администратором. Он разбил аламаннов, очистив от них территорию Империи, и сумел одновременно облегчить налоговое бремя Галлии. Между тем, отношения его с Констан­цием все более ухудшаются вследствие подозрительности императора и козней придворных интриганов. Когда осложнилось положение на пер­сидском фронте, Констанций велел Юлиану отправить туда свои лучшие части. Насколько это было вызвано действительно государственной необ­ходимостью, насколько — стремлением обезоружить Юлиана, не ясно, но при тех отношениях Юлиана и Констанция, какие сложились у них к тому времени, приказ этот оказался искрой, которая вызвала пожар. Отправляющиеся на Восток войска подняли в мае 360 г. в Паризиях (совр. Париж) восстание и провозгласили Юлиана августом.

Как отражена деятельность Юлиана в этот период в его переписке?

В переписке этого времени продолжаются завязавшиеся ранее дру­жеские связи. Адресаты Юлиана — Евагрий (1), Эвмений и Фариан (2), Алипий (3,4), Приск (5, 6, 7), Орибасий (8). Все это люди одного типа — интеллигенты-язычники. Как цезарь Юлиан уже может оказывать им какие-то ощутимые знаки внимания. Так, Евагрию он дарит имение, Приска приглашает в свою ставку. Тон его писем  отнюдь не высокомерен

ПРИЛОЖЕНИЕ

219

и не только дружествен, но даже восторжен. В нем сквозит горячность новообращенного, его уважение к старым приверженцам новой для него веры, ставшей смыслом его жизни. Он пишет Приску (7): «…я же клянусь, …что хочу жить только для того, чтобы быть полезным вам. Когда я гово­рю „вам»,  я имею в виду истинных философов…».

Тем не менее Юлиану приходится скрывать свои убеждения. Поэтому все его упоминания о божестве носят какой-то двусмысленный характер. Он не хочет лгать, но и не хочет давать прямые улики, он не упоминает Иисуса Христа, но не упоминает и Гелиоса и Митру, выражаясь так, что адресату было понятно, а случайному читателю — нет: «промысел всевидящего Спасителя», «да хранит тебя всевидящий бог», «клянусь тво­им и моим спасением», «клянусь всевидящим богом» (5), «клянусь тем, кто для меня податель всех благ и Спаситель» (7).

Самоцензуру приходится соблюдать не только в отношении религии. Так, Константина, которого он и презирал, и ненавидел, Юлиан называет в письме к Евагрию (1) «благородным царем» (Константинополь именуется «городом, соименным благородному царю»).

О чем же идет речь в письмах Юлиана?

В одном письме — к Орибасию (8) — косвенно отражается его адми­нистративная деятельность и связанная с ней борьба с продажными и не­навидящими его чиновниками Констанция. Свой долг правителя Юлиан ставит необычайно высоко и относится к своим обязанностям очень идеа­листически. Борьба с коррупцией, с притеснением местного населения мыслится им чуть ли не религиозным долгом. Чиновники Констанция в этом письме именуются «бандитами», один из них здесь же называется «грязным евнухом», а все они вместе — «безбожной шайкой». Выражения, как мы видим, сильные и свидетельствуют о серьезности столкновения с ними Юлиана, о том, что борьба велась не на жизнь, а на смерть. Придвор­ная клика Констанция, как это описано Аммианом Марцеллином, делала все возможное, чтобы погубить Юлиана. В одном из более поздних писем (19, к Гермогену) Юлиан называет чиновников Констанция «окружавши­ми его чудовищами, смотревшими на каждого с вожделением» и «трехго­ловой гидрой».

Военная деятельность Юлиана практически в письмах этого периода не отражена. Скорее всего, это не случайно, но объясняется тем, что адресаты Юлиана — языческие интеллигенты, с которыми ему хотелось погово­рить прежде всего о том, что ему было наиболее дорого и интересно и о чем в Галлии поговорить было не с кем,— о философии или даже просто о пустяках, например позабавиться описанием каппадокийского имения, но поговорить так, как могли говорить между собой только представители высшей эллинской образованности.

Несколько раз Юлиан пишет о своей тоске по греческой культуре, о том, как трудно ему вдали от «центров цивилизации», в «варварской» Галлии. «Я бы с радостью посмотрел, какие вы за это время сделали успе­хи,— обращается он к Эвмению и Фариану.— Что до меня, то удивитель­но, если я еще говорю по-эллински — в такого варвара я превратился в этих странах» (2). «Это все — шутки галльской варварской музы» (3),— пишет он Алипию. Приска он уговаривает приехать, если только он не побоится «галльского невежества и зимы» (7). Любопытен специфически эллинский характер культуры Юлиана. Читая его письма, можно поду­мать, что Галлия — это то же самое, что зарейнская Германия или Скан­динавия того времени. Но это далеко не так. Как раз в это время Галлия становится центром латинской культуры, там выдвигается блестящая плеяда латинских поэтов — последний взлет классической римской поэ­зии. Но Юлиан прошел мимо этого. Латинская культура была ему чужда.

220

ПРИЛОЖЕНИЕ

Жалобы Юлиана на то, что он превратился в Галлии в варвара,— ко­нечно, кокетство. И в Галлии наряду с военными и административными делами Юлиан занимается философией. Он просит Приска прислать ему хорошую рукопись Ямвлиха и говорит ему: «Приезжай, и ты увидишь, как много работ написал я за прошлую зиму в свободное время» (6).

Крайне темна история прихода Юлиана к власти. Был ли бунт солдат в Паризиях стихийным, вызванным их нежеланием отправляться на Во­сток и стремлением занять привилегированное положение при выдвину­том ими августе, или он все же был инспирирован Юлианом и его демон­стративное нежелание принять венец — всего лишь демагогия? Основные источники — Аммиан Марцеллин, подробно описывающий события в Па­ризиях, и Либаний — изображают дело так, -как будто Юлиан совершенно не причастен к организации этого восстания. Только Евнапий (XXI, 1, 4) говорит об известном враче Орибасии, друге Юлиана, как о человеке, приведшем Юлиана к престолу. Как противоречивы сведения источников, так противоречивы и мнения исследователей. Риччотти ⁵ верит в заговор-Юлиана, Геффкен ⁶ считает, что такого заговора не было.

Проливает ли какой-то свет переписка Юлиана на обстоятельства восстания армии? Во всех письмах, написанных им после переворота, он говорит о своем провозглашении императором, как о происшедшем совер­шенно помимо его воли. Таковы не только официальное послание к Кон­станцию (9), но и интимное письмо к своему другу и сподвижнику Максиму (13), лгать которому вроде бы никаких оснований не было. Но тем не менее письма периода, когда Юлиан был цезарем, оставляют совершенно иное впечатление.

На всех этих письмах, как мы уже говорили, лежит какая-то пелена двусмысленности. Не поймешь, о каких богах говорит Юлиан — о хри­стианском боге или богах языческих, не поймешь, о чем вообщe идет речь. Так, Юлиан пишет Алипию: «Но не позволишь ли ты мне предсказать нечто относительно будущего (ведь я прорицатель)? Я думаю, что оно будет на­много лучше настоящего, была бы только милостивой Адрастея». Далее: «…мне нужно много помощников, чтобы восстановить разрушенное пре­ступно». О чем здесь говориться? Может быть, конечно, что Юлиан надеет­ся на победу над аламаннами, а помощники ему нужны для спасения преступно разрушенной аламаннами Галлии. Но если мы вчитаемся в на­рочитую неясность этих строк и вспомним, что Алипий, ставший в то время викарием Британии,— пламенный язычник, которому Юлиан, уже импе­ратором, поручил такую ответственную миссию, как восстановление иеру­салимского храма (Аmm. Магc, XXIII, 1, 2), и который погиб во время антиязыческого террора Валента (там же, XXIX, 44), то невольно прихо­дит мысль, что дело идет о чем-то более и важном, и желанном для обоих — о восстановлении разрушенного преступно язычества, т. е. о перевороте. Но верхом двусмысленности является пронизанное намеками на ожидаю­щийся переворот письмо к Орибасию (8) — тому самому Орибасию, о кото­ром Евнапий писал, что он сделал Юлиана императором. В этом письме Юлиан рассказывает свой сон, в котором в аллегорической форме содер­жится предсказание скорой гибели дома Константина и возвышения самого Юлиана. Аллегория настолько прозрачна и сам сон настолько напоминает библейские пророчества, что трудно поверить, что это — действительный, а не вымышленный Юлианом сон. Но затем идут такие слова: «Вот какие у нас сны! Бог знает, к чему он, что сулит!». Дальше, говоря о своих раздо­рах с чиновниками Констанция,  он пишет:  «…уже поется похоронная

⁵  Ricciotti. ,   ук. соч., стр. 175 слл.

⁶  Geffken,   ук. соч., стр. 50—52.

ПРИЛОЖЕНИЕ

песнь о той безбожной шайке». Когда такое письмо пишется накануне переворота, трудно представить, что переворот — просто стихийное вы­ступление солдат и что Юлиан согласился принять венец, чуть ли не уступив физической силе. Гораздо естественнее предположить сознатель­ный план заговора. Тем не менее, нам кажется, что когда Юлиан уверяет впоследствии Максима, что он к престолу не стремился, он не лжет, вер­нее, не совсем лжет. Дело тут сложнее, как вообще сложна психика чело­века, тем более такого сложного человека, как Юлиан, и сказать с уверен­ностью, какие мотивы стоят за его действиями, трудно, если не невозмож­но. Безусловно, не предполагать возможности разрыва с Констанцием и не думать о перевороте Юлиан не мог. Такие мысли приходили в голову естественно. Более того, вся логика его отношений с Констанцием говори­ла о том, что разрыв неминуем и переворот может оказаться единственным средством избежать гибели от руки императора, а вся история того време­ни показывала, как легко возникают военные перевороты. Гибель брата стояла перед глазами цезаря, и казалось, что его собственная судьба — повторение судьбы Галла. Но хотел ли он стать августом? Нам кажется, что отношение Юлиана к возможности стать неограниченным владыкой Империи было сложным, амбивалентным. Он не мог не хотеть власти, однако, будучи по наклонностям скорее кабинетным ученым, чем полити­ческим деятелем, он мог одновременно и бояться императорской власти и связанной с ней деятельности. Но при этом амбивалентном отношении к трону у него все более крепла уверенность, что боги избрали его своим орудием для восстановления язычества и императорская власть — дар бо­гов, не принять который он не может. Все это могло создать такое настрое­ние, при котором Юлиан, ожидая переворота и своего возвышения, видя в этом волю богов и смотря сквозь пальцы на то, как его друзья и спод­вижники готовят восстание, тем не менее сознательно императором стать не хотел. Это — единственная возможность примирить 8-е и 13-е письма, не обвиняя Юлиана во лжи своему другу, учителю и единомышленнику.

ДВА   ИМПЕРАТОРА

Следующие шесть писем (9—14) относятся ко времени между провозгла­шением Юлиана августом и его вступлением в Константинополь. Юлиан за это время, после окончательного разгрома аламаннов и союзных им племен, совершает молниеносный бросок на Восток. Но военные действия между ним и Констанцием так и не начались. Неожиданно Констанций умирает, и его оставшееся без предводителя войско переходит на сторону Юлиана. 11 декабря 361 г. Юлиан торжественно вступает в Константи­нополь.

Первое из писем, относящееся к этому периоду,— это официальное послание Юлиана к Констанцию. Дошло оно до нас в сочинении Аммиана Марцеллина и представляет собой, скорее всего, латинский перевод гре­ческого подлинника. Интересен тон этого письма — спокойный, даже вели­чественный, совершенно отличный от неровного и эмоционального тона большинства его писем. Письмо очень логично. Видно, что продумывалось и взвешивалось каждое слово. Юлиан предлагает мир при условии призна­ния его августом, но идет на ряд важных уступок. Тем не менее Констан­ций не пошел на условия Юлиана, потребовав его отказа от титула августа. Переговоры были сорваны.

Констанций и его друзья попытались избавиться от Юлиана, не доводя дела до войны. Из Аммиана Марцеллина (XX, 4, 20—22), Либания (Ст. XVIII, 102) и «Послания к афинянам» Юлиана (285А—В) известно о ка­ком-то заговоре против Юлиана в Галлии вскоре после переворота. К сожа-

222

ПРИЛОЖЕНИЕ

лению, ни один из этих трех источников не создает ясной картины загово­ра. Неизвестно, ни кто его организовал, ни состав заговорщиков. В одном из писем, к Максиму (13), очевидно, есть упоминание об этом заговоре. Юлиан пишет: «Но ты видишь, что я прошел мимо многих значительных событий, о которых тебе очень и очень стоит знать: … каким образом мы избежали столь великого множества заговоров, причем никого не убили, ничье имущество не отняли, и арестовали только тех, кто попался с по­личным». Из этих строк можно вынести впечатление, что был не один заго­вор, а несколько попыток свергнуть Юлиана. Но так или иначе, после провала и переговоров и попытки (или попыток) контрпереворота война между Констанцием и Юлианом была неизбежной.

Военные предприятия Юлиана этого времени отражены в 13-м письме (к Максиму), в котором он упоминает о предшествующей его походу на Констанция экспедиции в землю франков-аттуариев, подробно описанной Аммианом Марцеллином (XX, 10). Лишь обезопасив Галлию, Юлиан мог начать войну с «внутренним» врагом. 10-е письмо, к некоему Максимину, которому он поручает приготовить флот у Кенхрей — порта на Коринф­ском перешейке (возможно, для перевозки войска в Малую Азию) относит­ся ко времени похода на Констанция и отражает какие-то неясные обстоя­тельства этого похода. Но история этого похода, хорошо известная из других источников (Аммиана Марцеллина, Зосима, Либания), в письмах отражена слабо. Как мы уже говорили, до военного столкновения дело не дошло из-за смерти Констанция. В 14-м письме (к Юлиану-дяде) мы читаем строки, исполненные облегчения и ликования: «Милостью богов мы избавлены от необходимости или терпеть чудовищное, или самим по­ступать чудовищно». То же чувство выражено и в начале более позднего письма к Гермогену (19): «Позволь мне сказать тебе в поэтическо-риторическом стиле: „О, как неожиданно я спасся, о как неожиданно я услышал и о твоем избавлении от трехглавой гидры»».

После переворота у. Юлиана еще более крепнет убеждение, что боги избрали его орудием восстановления разрушенного язычества. «Почему же я пришел? — пишет он (14).— Потому что боги четко и ясно повелели мне это, обещая спасение, если я послушаюсь их, а если бы я остался на месте, никто из богов не оказал бы мне помощи». В письме к Максиму (13) Юлиан говорит о том, что он часто ощущал «присутствие богов». Что это такое? Очевидно, у Юлиана со временем развивается нечто вроде галлю­цинаций на религиозной почве. Из других источников мы знаем, что у него были частые «видения», слышались «голоса богов». Возможно, «четкое и ясное повеление» идти на Констанция — это тоже какой-нибудь «голос» или «видение».

Точная дата, когда Юлиан открыто проявил свое «язычество», неиз­вестна. Из Аммиана Марцеллина мы знаем, что уже императором первое время он внешне оставался христианином и был во вьеннской церкви (в Галлии) на празднике богоявления в январе 361 г. (Аmm. Магc, XXI, 2, 4—5) ⁷. Но сбросил он с себя маску христианина еще до смерти Констанция. В письмах этого периода он — открытый язычник. Двусмыслен­ные выражения исчезают. В письме к Максимину (10) Юлиан уже упот­ребляет такое выражение, как «с помощью богов», а в 13-м письме, к Мак­симу, он торжествующе заявляет: «Мы открыто выполняем все религиоз­ные обряды,  и основная масса идущего за мной войска почитает богов.

⁷ Правда, как показал Джиллард (F. D. Gillard, Notes on the Coinage of Julian the Apostate, JRS, LIV, 1964, стр. 137), орел с венком в клюве — сим­вол Юпитера, исчезнувший с монет при Константине,— появляется на монетах Юлиана, выпущенных в Арелате еще в ноябре 360 г. Автор не знает, как связать эти противоречивые данные.

ПРИЛОЖЕНИЕ

223

Мы на глазах у всех приносим в жертву быков». Началась проповедь язы­чества и борьба с христианством, во всю свою мощь развернувшиеся уже после вступления в Константинополь.

ЛИЧНОСТЬ И МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЮЛИАНА

Отчасти мы уже видели, что за человек стал неограниченным владыкой Римской империи. Человек нервный, с изломанной психикой, глубоко убежденный в своей избранности богами. Человек, глубоко проникшийся античной культурой, влюбленный в прошлое. Человек разносторонний и талантливый, сочетающий в себе способности полководца и религиозного деятеля, писателя и администратора.

Здесь мы хотим добавить еще некоторые наблюдения над письмами Юлиана, бросающие свет на его психологию.

Письма Юлиана крайне неоднородны по своим стилистическим и ком­позиционным достоинствам. Ряд его писем, так, например, письмо к Еваг-рию (1), являются образцами стиля и композиции. Когда Юлиан был спо­коен и обдумывал то, что писал, он писал блестяще. Тем более резкий контраст представляют собой другие письма Юлиана. В письме к Максиму (13) он говорит: «Все разом обступает меня и не дает говорить — ни одна из моих мыслей не уступает дороги другой — назови это душевною бо­лезнью или уж как тебе угодно». И действительно, иногда поражаешься путанности мыслей, невообразимой композиции произведений Юлиана. Таково письмо к Дионисию-Нилу (37). Это письмо, написанное Юлианом в крайней степени раздражения,— какой-то припадок на бумаге. Мысли путаются. Юлиан перескакивает с темы на тему. Ругается. Близко к нему по композиции, а вернее, по отсутствию композиции, 45-е письмо. Иногда Юлиан как бы мимоходом кидает мысли, не развивая их, иногда, наоборот, он останавливается на какой-то мысли, до бесконечности повторяя и варь­ируя ее, причем на мысли случайной, в данном контексте безразличной. Так, в 45-м письме, говоря о том, что эллинская религия учит любви к родственникам, он вдруг делает отступление, производящее по меньшей мере странное впечатление.

Обычно исследователи связывают причуды стиля Юлиана со спешкой, в которой он писал свои произведения ⁸. Но нам кажется, что дело здесь не только в спешке, да и сама спешка вызвана во многом более глубокой причиной — болезненной,   невротической  психикой   Юлиана.

Другая черта Юлиана, ярко проявляющаяся в его письмах,— незна­ние и непризнание им приличий и условностей — черта, отмечавшаяся и осуждавшаяся Аммианом Марцеллином. Черта эта связана с его психо­логическим типом, но закреплена идеологией Юлиана, отчасти — антич­ным консерватизмом, приверженностью Юлиана к простоте поведения людей классической древности, отчасти — тем, что Юлиан — не только император, но и религиозный проповедник, обращающийся к душам, сердцам людей. Поэтому в большинстве случаев письма Юлиана, исходя из принятых в IV в. эталонов поведения, недостойны императора, хотя и вполне уместны у религиозного деятеля. Император не может отвечать своему подданному разгневанным письмом, которое, кроме всего прочего, распространяется для всеобщего ознакомления, как письмо к Дионисию.

⁸ «Спешка, с которой он составлял свои произведения, повредила, несомненно, его стилю, который представляется шероховатым и неровным» (S. Impellizzeri, La letteratura bisantina da Costantino agli iconoclasti, Ваri, 1965, стр. 113). «При оцен­ке творчества Юлиана надо учитывать невероятную спешку, в которой он писал… В ре­зультате всего этого стиль Юлиана очень неровный, а часто даже истеричный, пест­рый, запутанный и вычурный» (А. Ф. Л о с е в  в «Истории греческой литературы», . III, М., 1960, стр. 393—394).

224

ПРИЛОЖЕНИЕ

Император не может вступать в полемику с подвластными ему общинами, как вступает он в полемику с александрийцами.

Письма Юлиана пестрят ссылками на античных классиков, что свиде­тельствует об его большой начитанности и преклонении перед античным культурным наследием. Больше всего он ссылается на Гомера (письма 1, 21, 27, 35, 37, 39, 44, 45, 49, 59, 60), ссылается также на Пиндара (1, 45), на трагиков (38, 39), Гесиода (24, 39). О глубокой любви Юлиана к антич­ной культуре говорит и его переписка по делу о библиотеке Георгия, уби­того язычниками арианского епископа Александрии. Библиотеку не то спрятали, не то разграбили. Юлиан дважды (в 50-м и 51-м письмах) требует ее розыска и угрожает виновным в ее сокрытии пытками.

Но любовь Юлиана к памятникам античной культуры — не просто любовь интеллигента к произведениям великих поэтов и мыслителей. Поэты древности для Юлиана — это пророки, устами которых говорило божество, и его ссылки на Гомера — это ссылки на высший авторитет, по­добно тому как произведения христианских писателей этого времени пест­рят ссылками на Библию. Для Юлиана характерно религиозное переосмыс­ление античной культуры. Он пишет: «…для Гомера и Гесиода, и для Демосфена, и Геродота,и Фукидида,и Исократа, и Лисия боги были наставни­ками во всяком учении. Разве не считали себя одни из них — служителями Гермеса, другие — муз?» (30). Таким образом, в религиозном сознании Юлиана Геродот и Исократ превращаются чуть ли не в религиозных пи­сателей.

Особенности религиозно-философской системы Юлиана раскрываются в основном не в письмах, а в других его произведениях — трактатах «К царю Гелиосу», «К Матери богов», «К цинику Гераклию», «К невежест­венным циникам». Это — сложная система, идущая в русле позднего нео­платонизма, но имеющая ряд особенностей, связанных с творчеством самого Юлиана. Но хотя письма Юлиана не могут служить основным источником для изучения его религиозной идеологии, некоторые ее черты выступают в них достаточно ярко.

Прежде всего,— это сложный характер представлений о божестве. В той единой грандиозной системе, которая вырабатывалась в сознании религиозных деятелей позднего язычества, должно было быть место для самых разных представлений о божестве — и философской неоплатони­ческой идеи об единой духовной сущности мира, и народному политеизму, и «духовным» и «антропоморфным» представлениям ⁹. Только при этом условии язычество могло рассчитывать на сплочение в рамках единой идео­логии лиц с разными типами религиозности, с различными культурными уровнями. Отсюда — та сложность и даже противоречивость представле­ний о божестве, которая выступает перед нами при чтении писем Юлиана. На первый взгляд, религия Юлиана — обычный, «нормальный» полите­изм. Какие только боги не встречаются в его письмах — Гелиос и царь Зевс (14), Гермес и музы (30), Сарапис (55) и др.! Есть упоминание и «богов, управляющих отдельными народами» (45). Это — созданная самим Юлиа­ном теологическая конструкция, раскрытая в его трактате «Против гали­леян» — боги, особенности которых должны объяснить отличия в нравах и характерах управляемых ими народов. И даже еврейскому Иегове нахо­дится место у Юлиана (44). Но этот крайний политеизм и синкретизм, при­знание всех богов, своей оборотной стороной и, пожалуй, своим условием имел монотеистическую тенденцию. Посмотрим на такой отрывок из уже

⁹ Французский исследователь Навиль писал о религии Юлиана: «Эту религию можно назвать смягченным политеизмом, компромиссом между абсолютным политеиз­мом и монотеизмом» (Н. А. Nаville, Julien L’Apostat et sa philosophje du polithéisme,  Р.,  1877, стр. 66).

ПРИЛОЖЕНИЕ

225

упоминавшегося 55-го письма, к александрийцам: «Или вы одни бесчувст­венны к исходящим от Гелиоса лучам?… Вы одни не знаете, что им все животворится и движется? И вы не чувствуете, что Селена — от него и через него — созидательница всего и что она для города — источник мно­гочисленных благ?». Далее говорится о Гелиосе, как о том, «кого испокон веков видит и на кого смотрит и почитает и, почитая, проводит жизнь в бла­гополучии весь человеческий род, я говорю про великого Гелиоса, про этот живой, наделенный умом и душой благодетельный образ умопостигае­мого отца». В этих отрывках заключена глубокая теология.

Во-первых, в них отражено учение о том, что существует два рода бо­гов — умопостигаемый и видимый. Видимые боги (космические тела) — отражение умопостигаемых богов и Солнце — благодетельный образ вер­ховного божества. Это учение создавало возможность примирения и объеди­нения философской религии, представляющей божество духовным, и при­митивных астральных культов. Эти же взгляды отражены и в одном месте 45-го письма, где говорится: «И они (боги.—Д. Ф.) явили нам… второй… ряд богов — тех, кто обходит кругом все небо».

Во-вторых, в этих отрывках — интересное сочетание монотеизма и политеизма. Говорится о Гелиосе, как о едином боге (Селена — «от него» и «через него»), и тут же — о богах во множественном числе. Попытка объединить философский монотеизм с народным политеизмом — причем отдельные божества превращаются или в подчиненные духовные сущности, или в иные имена единого бога, или в персонификации его атрибутов — характерная черта религиозной системы Юлиана. Именно это и позволяло Юлиану включать в свою систему буквально всех богов, в том числе и та­кого чуждого античности бога, как Иегову (44).

Другая черта религиозного мировоззрения Юлиана, отражающая ту же тенденцию — тенденцию создания гибкой системы, способной объеди­нить самых разных представителей языческой религиозности, и ярко вы­ступающая в его письмах,— это отношение Юлиана к культу. Для антич­ной философии и даже для такого философа, как Плотин, характерно ин­дифферентное отношение к народному культу. Но при таком отношении перекинуть мостик между философской религией и религией народных масс было невозможно. И у Юлиана мы видим совершенно иное отношение к культу, стремление объединить культ с философией. Пунктуальнейшее соблюдение всех обрядов Юлиан поставил себе за правило (63, 39), ожидал от своих друзей (33) и требовал от жрецов. «И не должно быть,— пишет он (45),— чтобы посвященный жрец провел день или ночь, не принеся жерт­вы. Но и день — с восхода солнца, и ночь — с захода — должно начинать с принесения жертвы богам — даже тогда, когда на нас и не возложены жреческие обязанности. Ибо нам надлежит хранить те священные обряды, которые установлены законом предков, и делать не больше и не меньше того, что предписано». 45-е письмо содержит также апологию культа изображений богов. «Ведь наши предки,— пишет Юлиан,— установили изображения, и алтари, и хранение вечного огня, и вообще все такого рода символы присутствия богов не для того, чтобы мы считали их божествен­ными, но для того, чтобы посредством их поклонялись богам». Таким обра­зом, почитание изображений примиряется с учением о божестве, как о духе,— то, к чему впоследствии пришло и христианство. Юлиан полеми­зирует с теми язычниками, которые отвращались от культа: «Ведь рев­ность к возможному — свидетельство истинного благочестия, и исполнен­ные этой ревностью ясно показывают, что они обладают им в высшей сте­пени, в то время как совершенно очевидно, что тот, кто пренебрегает воз­можным, делая вид, что стремится к невозможному, на самом деле и не старается постигнуть того, и не выполняет этого».

226

ПРИЛОЖЕНИЕ

Наконец, еще одна характерная черта религии Юлиана, выступающая в его письмах,— это ее «этичность». Этика, и этика очень высокая, соеди­няется с религией, и этические требования выступают как религиозный долг. Этические требования Юлиана очень высоки — его представление о человеколюбии доходит даже до идеи любви к врагам.

Эти черты — синтез монотеизма и политеизма, единение культа и фи­лософии, этизация религии — далеко не все характерные черты идеологии Юлиана. Из других его произведений мы узнаем о его попытке создания своего рода «экзегетики священного писания» — толкования древних произведений, мыслящихся боговдохновенными, о его учении о конечном единстве всех философских школ, которые учили об одном и том же, но различными словами, и др. Все это весьма и весьма далеко от рационалис­тического миросозерцания античности. Структура идеологии Юлиана ближе к структуре «мировой религии» со своим «священным писанием», догматической теологией, экзегетикой «писания», единством теологии и культа. В старую форму вливается новое содержание, в старые меха — новое вино.

ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ЮЛИАНА

Основная масса писем (15—62) относится ко времени единоличной, им­ператорской власти Юлиана. Очевидно, при рассмотрении их стоит отсту­пить от хронологического принципа и попытаться показать, как в них отражались отдельные стороны его деятельности. Посмотрим сначала, отражается ли в них и если отражается, то как, внутренняя политика Юлиана. Прежде всего надо отметить, что особенности психологии и идео­логии Юлиана породили совершенно особый «псевдодемократический» стиль его правления. Император, который в IV в. обычно показывался подданным лишь в торжественных процессиях с маской сверхчеловеческо­го величия на лице, «нисходит на землю». Это — работник среди прочих работников. Поразительно в устах императора IV в. звучат строки письма к некоему Василию: «…те, кто разделяет с нами эти (государственные.— Д. Ф.) заботы,— лучшие люди… Они дают мне свободное время, так что я могу отдыхать, не запуская государственных дел. Ведь мы живем вместе без придворного лицемерия… Но с подобающей свободой, когда нужно уп­рекая и порицая друг друга, мы, как настоящие друзья, не меньше любим друг друга из-за этого» (18).

Юлиан как бы боится показаться кому-то руководствующимся собст­венными симпатиями и антипатиями. В этом отношении интересно одно место в письме к Гермогену (19). Юлиан говорит о процессе, который был организован сразу же после его прихода к власти над придворными Кон­станция, большая часть которых была его личными врагами, теми самыми людьми, которых он так поносил в уже упоминавшемся письме к Орибасию (8): «А что касается этих, Зевс — свидетель, я не хотел бы, чтобы они потерпели что-нибудь несправедливое. Но так как против них появилось много обвинителей, то мною образовано для них специальное судилище» (19). И это, разумеется — не демагогия. «Общественного мнения» опира­ющийся на армию император мог не бояться, да никто бы и не стал пори­цать Юлиана за то, что, придя к власти, он карает своих личных врагов. Это — отражение совершенно искренних чувств Юлиана.

Став императором, Юлиан с головой окунулся в государственные дела. «В общем знай, что на меня со всех сторон наваливалось множество дел»,— пишет Юлиан Проэресию (17). Письмо к Юлиану — дяде (14) начинается такими словами, в которых мы можем увидеть отражение бурного ритма деятельности Юлиана как императора: «В начале третьего часа ночи, даже

ПРИЛОЖЕНИЕ                                                                                227

не имея писца, потому что все они заняты, я с трудом нашел в себе силы написать тебе эти строки».

Административная деятельность Юлиана, как она нам известна из ко­декса Феодосия и других источников, была довольно широкой ¹⁰. Но со всеми этими данными резко контрастирует то, что в письмах многочислен­ная и разносторонняя законодательная деятельность Юлиана практически не получила своего отражения. Из внутренней политики Юлиана в пись­мах нашли отражение преимущественно наименее важные аспекты. Так, 28-е письмо содержит обращение к александрийцам по поводу перевозки из Александрии в Константинополь для украшения города древнеегипет­ского обелиска; 31-е письмо, к фракийцам, — это императорский эдикт, снимающий с провинции часть недоимок, 32-е — указ об освобождении от налогов главных врачей города, в 53-м, к префекту Египта Экдикию, император намечает ряд мер для упорядочения и развития музыкального преподавания в Александрии. Все это — какие-то отдельные кусочки, ос­колки. Сообщения этих писем ценны, лишь будучи вставлены в определен­ный контекст, на фоне общей картины административной деятельности Юлиана, но сами такой картины не дают. Ее можно создать лишь на основа­нии изучения законодательных актов Юлиана, сохранившихся в кодек­сах Феодосия и Юстиниана. Почему же внутренняя политика Юлиана за­нимает столь ничтожное место в его письмах?

Очевидно, причина та же, что и для писем времени правления в Галлии, в которых почти никак не отражена военная деятельность Юлиана. Письма адресованы в основном друзьям. Из официальных писем, имеющих значе­ние законодательных актов и императорских эдиктов, в сборники писем также вошло лишь то, что написано самим императором, а не составлено чиновниками консистории, а Юлианом лишь подписано. Естественно, что в письмах к друзьям говорится прежде всего о том, что наиболее волновало и их, и Юлиана, а из официальных документов самим императором со­ставлялись лишь те, которым он придавал наибольшее значение и хотел подробно изложить мотивы их составления, взвешивал каждую фразу и каждое слово. Но что наиболее волновало Юлиана? Вся история его жиз­ни, все, написанное им, говорит о том, что основным для него, смыслом его жизни и деятельности, было восстановление прежнего значения язычества, возвращение «заблудшего» человечества к истинной религии. Юлиан преж­де всего — религиозная личность, и его ближайшие друзья, такие, как Максим, Приск,— также религиозные деятели, связывающие свою судьбу с судьбой язычества. Таким образом, соотношение религиозной и прочей тематики в письмах Юлиана приблизительно соответствует тому, какое значение Юлиан придавал различным сторонам своей деятельности.

Религиозная политика в письмах Юлиана отразилась неизмеримо больше, чем его административная деятельность. Для изучения этой сторо­ны его деятельности письма играют роль уже не второстепенного, вспомо­гательного источника, а источника основного, первостепенной важности.

РЕФОРМА КУЛЬТА II ЖРЕЧЕСТВА

Эта сторона политики Юлиана отражена в его переписке наиболее ярко. В письмах перед нами раскрывается широкая программа реформы культа и языческой религиозной организации.

Юлиан прекрасно понимал, что язычество в его традиционной форме конкурировать  с  христианством  неспособно   (39).   Интуитивно  понимая

¹⁰ Она подробно разбирается Мазарино (Маzzarino, Aspetti sociali del quatro secolo); см. также Д. Е. Фурман, Борьба императора Юлиана с коррупцией госу­дарственного аппарата, «Вестник МГУ (история)», 1968, № 6.

15*

228

ПРИЛОЖЕНИЕ

роль церковной организации в успехе христианства, Юлиан стремится создать языческую религиозную организацию, аналогичную христианской церкви ^и. Для этого он использует свое звание великого понтифика — звание, изначально связанное с императорским (от него не отказались да­же Константин и Констанций). Как раньше Максимин, Юлиан вводит должность главного жреца провинции, подчиняющегося императору и им назначающегося ¹². Юлиан поддерживает с ними тесную связь, обращаясь к ним с посланиями — инструкциями, которые Биде называет «энцикликами или пастырскими посланиями» ¹³. Из этих посланий и раскрывается реформационный проект Юлиана.

Наиболее полно он предстает перед нами в письме 45-м, дошедшем, к со­жалению, не полностью, в виде фрагмента, который, однако, больше лю­бого другого письма Юлиана. Кроме 45-го письма, реформационные идеи разбросаны и в других письмах — к главным провинциальным жрецам — Феодору (44) и Арсакию (39), к жрице Феодоре (41) и к неизвестному — очевидно, президу Карии (43).

Какие же требования предъявляет Юлиан к жрецам, как мыслится им жреческая организация?

1. Жрецу подобает оказывать максимальный почет, такой же, какой оказывается изображениям богов или алтарям, и «не меньший, если не больший, чем властям государства» (45). Уважение к жрецу не связано ни с его моральными качествами, ни с его благочестием, а зависит лишь от его религиозной роли, от его близости к богам. Если жрец оказывается не на высоте положения, «то надлежит отобрать у него жреческую долж­ность и презирать его, как показавшего себя недостойным. Но пока он приносит жертвы, совершает обряды и близок к богам, нам надлежит смот­реть на него с уважением, как на ценнейшую собственность богов» (45). Как верховный жрец и император в одном лице Юлиан стоит на страже достоинства жрецов и карает временным отлучением презида, подвергшего жреца телесному наказанию (43). В другом месте он пишет, что президы не должны являться в храм в сопровождении военной свиты и вообще отличаться в храме от простых верующих (39). Но и сами жрецы должны поддерживать собственное достоинство, ни в коей мере не заискивая перед президами (39).
2. Почет звания жреца сопряжен с суровыми требованиями прежде всего, если можно так сказать, религиозно-профессионального характера. Жрец   должен   быть благочестив и благочестив не только внешне, но и

¹¹    Для всей клерикальной историографии, начиная с Григория Назианзина, который говорит, что если бы реформа Юлиана была доведена до конца, «… открылось бы,
как далеки от движений человеческих подражания обезьян» (Григорий Бо­
гослов, Творения, ч. 1, М., 1889, стр. 134), и кончая Риччотти и Алларом, религи­
озные реформы Юлиана — подражание христианству или влияние христианства. Но
это, разумеется, не объяснение. Реформы эти надо выводить не из внешних влияний, а
из потребностей самого язычества, необходимости его перестройки в связи с изменившимися потребностями времени. Это правильно отмечается И. Геффкеном, который пишет: «Обе религии строились на одних и тех же представлениях и, не заимствуя друг от
друга, предъявляли одинаковые требования» (Geffcken, ук. соч., стр. 92—93).
Очень верным представляется нам вывод Г. Негри: «Юлиан хотел, чтобы политеизм
добился того, что уже было достигнуто христианством — объединения философии и религии для создания теологии, языческой догматики, которая, получив свою законченную форму в церковной иерархии, смогла бы соперничать с христианством» (Negri,
ук. соч., стр. 172). Негри первым уловил связь между догматическими и иерархически­
ми тенденциями Юлиана.

¹²  Мы не знаем, назначил ли Юлиан главных жрецов во все провинции. В его письмах названы: Арсакий, главный жрец Галатии (39), Феодор — в Азии (16,14), неизвестный по имени главный жрец Карии (43). Евнапий пишет, что в Лидии главным жре­цом был Хрисанфий. Из писем Либания известен Клематий в Палестине (О. S e е с к,
Die Briefe des Libanius zeitlich geordnet. Lpz., 1906, стр. 111).

¹³   Вidez,   ук. соч., стр. 266.

ПРИЛОЖЕНИЕ

229

внутренне (5). Жрецу следует «…почаще молиться богам и на людях, и наедине — три раза в день, а если это невозможно, то, во всяком случае, утром и вечером. И не должно быть, чтобы посвященный жрец провел день или ночь, не принеся жертвы» (45). Обряды нужно выполнять все досконально с максимальной точностью, причем как образец Юлиан при­водит преданность к обрядам иудеев (45). Когда жрец исполняет свои обязанности, он не может даже выходить из храма и должен полностью отрешиться от мирской жизни. И даже то, что жрецу, когда он не испол­няет своих обязанностей, дозволяется сходить в гости и заняться общест­венными делами, мыслится Юлианом как своеобразная уступка его чело­веческой природе (45). Благочестие жреца должно оберегаться от всевоз­можных вредных влияний. В связи с этим Юлиан намечает своеобразный Соrpus librorum prohibitorum для жрецов, куда прежде всего включены философы-атеисты Эпикур и Пиррон. Наоборот, пишет он, «…мы должны заниматься… лишь теми учениями тех философов, которые суть настав­ления в благочестии…» (45). К ним Юлиан относит Пифагора, Платона, Аристотеля, Хрисиппа и Зенона и их школы. Наконец, Юлиан требует, чтобы жрец обладал способностью к религиозной пропаганде, причем это мыслится им настолько важным, что он видит в этом чуть ли не основной критерий пригодности для жреческой должности (45 и 41). Жрец не может и не должен быть терпимым к инакомыслящим — этой мысли посвящено все 41-е письмо, к Феодоре.

1. Наряду с идеологическими и профессиональными требованиями к жрецу предъявляются суровые требования морального характера, кото­рые, впрочем, Юлиан четко не отделяет от религиозных требований. Инте­ресно, что Юлиан прежде всего заботится о поведении жреца, а не о его внутренней нравственности. Он довольно мелочно регламентирует прави­ла жизни жреца — запрещает посещать театры, дружить с актерами, по­сещать спортивные игры с участием женщин и представления псовых охот (45), ходить в харчевни и заниматься каким-либо «позорным» ремеслом (44). Юлиан требует, чтобы жрец был скромен, а как доказательство скром­ности выдвигает опять-таки чисто внешнее требование — не появляться в публичных местах в священных одеждах (45). В свой Соrpus librorum prohibitorum, в который прежде всего включаются книги с вредной идей­ной направленностью, он вносит также и понимаемую им очень широко аморальную литературу (Архилох, Гиппонакт, авторы «древней комедии», т. е. Аристофан — 45). Все это может показаться несколько ханжеским, но надо иметь в виду, что для Юлиана нравственность жрецов — не только и даже не столько цель, сколько средство для создания организа­ции, пользующейся уважением народа.
2. Особое значение Юлиан придает филантропической деятельности. Он считает, что наличие мощной филантропической церковной организа­ции — фактор, очень способствующий христианской пропаганде (45). Надо, однако, заметить, что в стремлении Юлиана к филантропии — не только желание использовать ее для пропаганды, но и религиозно-этические мотивы. Боги человеколюбивы и требуют человеколюбия от людей — эта мысль несколько раз повторяется на протяжении 45-го письма.

В письме к Арсакию (39) Юлиан выдвигает конкретный план филантро­пической религиозной организации, существующей за счет как приноше­ний верующих, так и государственных субсидий.

5.  Еще одной очень важной особенностью создававшейся Юлианом
жреческой организации, особенностью, также сближавшей ее с христиан
ской церковью, была особо подчеркиваемая Юлианом независимость про­
движения в этой организации от социального положения и происхожде­
ния (45).

ПРИЛОЖЕНИЕ

231

часто скрывались если не упадок религиозности вообще, то, во всяком случае, утрата веры в то, что именно определенная религиозно-догмати­ческая система содержит абсолютную истину, и совсем другое дело — то­лерантность Юлиана или Константина времени Миланского эдикта. Тер­пимость этих правителей носит исключительно «политический» характер, в ней нет ни на йоту религиозного скептицизма. Юлиан терпим только потому, что считает применение силы бессмысленным, не эффективным, а совсем не потому, что ему безразлично, какой веры его подданные. Эта терпимость — поверхностная, не глубокая и даже противоречащая более глубоким чувствам Юлиана. По-настоящему терпимым человек, заявляю­щий: «…я не хотел бы, чтобы ко мне благоволили те, кто не любит богов» (41), быть не может. Толерантность, вера в безумие галилеян и необходи­мость предпочтения язычников — вещи несовместимые.

Поэтому настоящей политики толерантности во время Юлиана быть не могло. Даже те его меры, которые носили характер не гонения на хри­стиан, а лишь лишения их особых привилегий, полученных при Констан­тине и Констанции (отнятие у клириков иммунитетов — 26, требование возвращения награбленного христианами имущества языческих храмов — 35), превращались при своем претворении в жизнь в серию притеснений. Отнятые иммунитеты передавались жрецам, а имущество храмов изыма­лось с такой строгостью и безжалостностью, что даже язычник Либаний заступался перед Юлианом за христиан. А своими мерами, направленными на поддержку язычества (государственная помощь языческой филантро­пии — 39, законодательство о похоронах, соответствующее идеям неопла­тонизма, но противоречащее идеям христианства — 59), Юлиан объек­тивно ставил христианство в такое неравноправное положение, какое при его предшественниках занимало язычество. Отсюда до гонения уже не так далеко.

Настоящая терпимость не мыслима при религиозно-догматическом миросозерцании, господствовавшим в то время и бывшим миросозерцанием самого Юлиана. Карьеристические чиновники «на местах» понимали, что декларации — декларациями, но лучше переусердствовать и притеснять христиан больше, чем хотел Юлиан, чем показаться в глазах императора не ревностным язычником. А когда языческие толпы в городах убивали христианских клириков, погромщики отлично знали, что никакого серьез­ного наказания не последует, ибо нельзя же карать своих друзей, может быть, усердных не по разуму, но обуреваемых теми же чувствами, что и ты. Поэтому постепенно политика Юлиана переходит от веротерпимости к гонению. Правда, до бюрократически организованного гонения типа гонения Диоклетиана дело так и не дошло (хотя, возможно, просто не успело дойти).

Эволюция политики Юлиана хорошо видна из его переписки на при­мере изменения его отношения к христианским погромам в городах. Срав­ним три письма Юлиана: 29 — к александрийцам, 57 — к жителям Бостры аравийской и 58 — к жителям Эдессы.

29-е письмо нанисано, очевидно, в начале января 362 г. Обстоятельства его написания известны нам из многих источников. К моменту воцарения Юлиана епископом Александрии был арианин Георгий. Он отличался большим фанатизмом, неоднократно надругался над религиозными чув­ствами язычников и притеснял никейцев, сторонников изгнанного еписко­па Афанасия. Когда Юлиан стал единственным императором, Георгий был схвачен и посажен в тюрьму, но 24 декабря, во время великого митраистского праздника рождения Солнца, толпа язычников, а возможно, и не только язычников, но и сторонников Афанасия, извлекла Георгия из тем­ницы и зверски убила его. По этому поводу Юлиан обращается к жителям

232

ПРИЛОЖЕНИЕ

Александрии с официальным посланием. Он сурово упрекает александрий­цев за убийство Георгия, но не потому, что Георгий был достоин более мягкой кары, нет, он, по мысли Юлиана, получил по заслугам, а потому, что казнить его надо было по суду. Кончается письмо снисходительными и даже ласковыми словами. Наказания не последовало. Александрийские погромщики не только прощены, но, фактически, поощрены.

Сравним, какой тон появляется у Юлиана, когда он сталкивается тоже с погромом, но с погромом, учиненным христианами-арианами Эдессы сектантам-валентинианам. Юлиан конфискует за это все имущество эдесской церкви, издевательски заявляя, что он следует христианскому учению. А всей Эдессе Юлиан угрожает наказанием «мечом, огнем и изгнанием». Таким образом, отношение Юлиана к погромам резко ме­няется, смотря по тому, приверженцы ли «истинной религии», выйдя из себя в справедливом гневе на «нечестивых галилеян», перешли гра­ницы закона или речь идет о междоусобицах среди самих «нечестивых галилеян».

Но более того, в письме к бострийцам содержится уже прямое подстре­кательство к погрому. Оно написано примерно через семь месяцев после составления послания к александрийцам, но этого времени оказалось до­статочным, чтобы политика Юлиана по отношению к христианам значи­тельно приблизилась к гонению. Юлиан назначил президом Аравии ярого язычника Бэлея, который приложил все усилия, чтобы показать христиа­нам, что их время прошло. В результате притеснений Бэлея в Бостре на­чались беспорядки. Епископ Бостры Тит написал по этому поводу Юлиану какое-то послание, в котором были такие слова: «и хотя христиане числом не меньше эллинов, они сдерживаются нашим увещанием никому нигде не нарушать порядка». Юлиан в ответ на это пишет послание к жителям Бостры, где обвиняет христианских клириков в подстрекательстве к бес­порядкам и, явно произвольно интерпретируя приведенную выше фразу Тита, призывает бострийцев самим изгнать его из города: «Так выгоните по своей воле вашего обвинителя и сами, всем народом, будьте в добром согласии друг с другом». После такой фразы призыв к язычникам Бостры не бесчинствовать «в домах тех, кто заблуждается скорее по незнанию, чем сознательно», звучит несерьезно и даже двусмысленно. (Кто знает кто заблуждается «по незнанию», а кто — «сознательно?).

События в Александрии и Бостре — далеко не единичные случаи хри­стианских погромов. Аналогичные случаи известны в Газе (8ог., I, 9; ТЬеойог., III, 7), где Юлиан также выступал прямым покровителем погром­щиков, отдав под суд тамошнего презида за то, что он арестовал несколько бесчинствовавших язычников, в Гелиополе (Soz., V, 10; Тheodor., 10, 7), в Аретузе, в Эмесе (Тheodor., III, 7), в Себастии (Рhilostor., VII, 3; Soz., V, 21), и, очевидно, далеко не все подобные случаи дошли до нас.

Четко прослеживаемой линией антихристианской политики Юлиана является политика «кнута и пряника» по отношению к отдельным город­ским общинам. Милость, оказываемая им Юлианом, прямо пропорциональ­на их верности язычеству. Мы видели, какими карами он грозит христи­анской Эдессе. В письме к Арсакию (39) он пишет о фригийском городе Пессинунте: «Пессинунту я готов помочь, если только его жители вернут себе милость богов. Если же они будут пренебрегать ею, то не только ли­шатся нашего расположения, но, как ни горько это говорить, пожалуй, изведают нашу ненависть… Итак, убеди их, что, если они желают добиться моего попечения, они должны всем народом умолять Мать богов». А о том, что угрозы Юлиана были не просто угрозами, говорит пример Кесарии каппадокийской, которую за разрушение храма Счастья Юлиан лишил прав города (Soz., V,4; Liban., XVI, 14).

ПРИЛОЖЕНИЕ

233

Если политика «кнута и пряника» применялась по отношению к отдель­ным общинам, то, естественно, она применялась и по отношению к отдель­ным лицам. Понятно, что провозглашенный в письме к Атарбию принцип «предпочтения» означал, что все пути для христианина при Юлиане были закрыты. Неясно, действительно ли, как это утверждают христианские источники, Юлиан изгнал христиан из государственного аппарата и армии, но на наиболее видных постах были только язычники, и карьера хри­стианина была немыслима.

По отношению к клиру политика Юлиана была довольно умеренной. Юлиан вернул из ссылки всех сосланных при Констанции за «ереси» епископов (25, 27) и никаких массовых репрессий против клира не приме­нял. Но отдельные наиболее активные епископы все же подверглись при Юлиане преследованиям. Известно три таких случая.

Во-первых, это изгнание знаменитого лидера никейцев, «православных», Афанасия. Изгнанию Афанасия посвящены целых три письма Юлиана (54, 55, 56). Это говорит и о том, какое значение придавал Юлиан Афана­сию, и о том, что изгнать этого человека даже для императора было не так-то просто. Афанасия уже изгонял Константин и дважды Констанций II. Каждый раз его изгнание и введение в город епископа-арианина сопровож­далось беспорядками. После воцарения Юлиана Афанасий вновь вернулся и захватил вакантную после гибели Георгия епископскую кафедру, сразу же по возвращении развив кипучую деятельность. Деятельность эта в ос­новном была направлена против ариан, а не против Юлиана, но «мимохо­дом» Афанасий крестил несколько знатных александрийских дам (56). Это взбесило Юлиана. Кроме того, Афанасий, очевидно, был для Юлиана воплощением всех галилейских пороков. Юлиан называет его «человеком, на все способным», «склонным к интригам», «жалким человечишкой» (55), «врагом богов» (56) и «наглейшим Афанасием» (54). В 54-м письме, к алек­сандрийцам, Юлиан повелевает «наглейшему Афанасию» немедленно по получении письма покинуть город. Каково же было негодование императо­ра, когда он узнал, что упорный епископ все же остался в городе, а хри­стиане Александрии прислали ему петицию с просьбой оставить Афанасия. Юлиан пишет александрийцам новое письмо (55), где увещевает их верить в богов, а не в «Иисуса, которого не видели ни вы, ни ваши отцы», а от Афа­насия требует, чтобы он убрался уже не только из Александрии, но вообще из Египта. Однако и это письмо не произвело впечатления. Влияние епис­копа на буйный александрийский плебс было настолько велико, что даже префект Египта Экдикий, опасаясь мятежа, не принимал решительных мер. Потребовалось еще одно письмо, на этот раз к Экдикию (56), чтобы Афанасий скрылся из города. Он отправился на юг, к монахам, но вскоре, узнав о гибели Юлиана, вновь вернулся.

Другим епископом, судьба которого точно неизвестна, но который, очевидно, также подвергался преследованиям, был Тит Бострийский (114). О третьей жертве Юлиана, Элевсии Кизикском, известно уже не из писем, а из других источников (Soz., 5,15).

Очень важной мерой Юлиана было запрещение преподавать христиан­ским риторам. В кодексах писем Юлиана до нас дошел полный текст этого эдикта (30). Мотивирует свое запрещение Юлиан требованиями морально­го характера. Так как авторы, изучаемые в школах,— язычники, эллины, то нехорошо преподавать их и не верить в то, во что они верили. Эдикт этот произвел колоссальное впечатление, ибо наносил христианству, только начавшему устанавливать свои связи с античной культурой, чув­ствительный удар. О нем упоминают едва ли не все христианские авторы этого времени, причем у многих из них этот указ превращается в указ, запрещающий христианам не учить, но учиться. Подобного эдикта, разу-

«234

ПРИЛОЖЕНИЕ

меется, у Юлиана не было. Более того, из текста видно, что намерения его были прямо противоположные — сделать высшую школу активно язы­ческой, не запрещая учиться в ней христианам. Тогда желающие полу­чить образование юноши из христианских семей подвергались бы мощному воздействию целенаправленной языческой пропаганды. Юлиан пишет: «Но никому из юношей не запрещается посещать занятия. Ведь неразумно закрывать лучший путь перед мальчиками, не знающими еще, к чему обратиться, и против воли страхом влечь их к вере предков». Но, разу­меется, для тех, кто не решился бы подвергать души своих детей такой опасности, образование было закрыто, и для таких христианских семейств эдикт Юлиана был действительно эдиктом, запрещающим учиться.

Возможно, эта мера Юлиана — лишь одна из серии подобных мер, на­правленных на то, чтобы не дать установиться связям христианства с ан­тичной культурой и вытеснить его из интеллигентных слоев общества. Христианские источники говорят также об изгнании христиан из корпора­ции врачей (Иоанн Златоуст «Похвальная беседа о святых мучениках Ювентине и Максимине»), а издатели недавно открытого указа Юлиана о со­кращении числа римских адвокатов полагают, что этот указ также был направлен на изгнание христиан ¹⁵.

Таким образом, перед нами проходит серия разнообразных мер, на­правленных на притеснение христианства. Меры эти нигде не переходят той границы, когда они вызывали бы отчаянное сопротивление и уход христианской организации в подполье, но постепенно становятся все бо­лее жесткими.

ПЕРСИДСКИЙ ПОХОД И ГИБЕЛЬ ЮЛИАНА

Хронологически последнее письмо Юлиана — 49-е письмо (Либанию). Оно написано уже во время похода на персов, из которого Юлиан не вер­нулся. В письме этом Юлиан предстает перед нами в последний раз таким же, каким был всегда. Первая и большая часть письма посвящена, разу­меется, не войне, но изящному описанию местности, через которую он проходил, рассказу о том, как он приносит жертвы, убеждает куриалов верить в богов и о его знакомстве с твердым язычником Сопатром. О воен­ных делах сказано в конце и скупо, но чувствуется, что за этими строками скрывается кипучая и энергичная деятельность.

В персидском походе Юлиан погиб, погиб при неясных обстоятельст­вах, то ли от руки перса, то ли от руки своего же воина-христианина. С гибелью Юлиана закончилась недолгая эпоха языческой реставрации и последняя серьезная попытка отступающего язычества дать бой христи­анской церкви.

*    *    *

Теперь несколько слов о рукописной традиции, изданиях текста и пе­реводе.

Юлиан сам к изданию свои письма не готовил, как это делал Либаний, который аккуратно собирал всю свою переписку. Но и при жизни и после смерти Юлиана его письма ходили по рукам и как предмет гордости адре­сатов Юлиана, и как исторические памятники, и как образцы хорошего стиля. Их собирали вместе и переписывали. О таких сборниках нам из­вестно из Аммиана Марцеллина (XVI, 8,7), их имели в руках церковные историки Сократ и Созомен. Сборники эти были совершенно беспорядочны,

¹⁵ В. Вischoff und P. Nörr. Eine unbekannte Konstitution Kaise Julianus., Мünch., 1963, стр. 23.

ПРИЛОЖЕНИЕ                                                          235

хронология не соблюдалась, и постепенно в них стали попадать письма других авторов, которые случайно по тем или иным причинам принимали за письма Юлиана, а также сознательные подделки. В одном из таких подложных писем Юлиан угрожает всяческими карами Василию Кесарийскому и вообще христианам, а тот смело и открыто отвечает «гоните­лю», в другом — дарует и обещает всякие милости иудеям и даже называет Тивериадского патриарха Юла «братом» и т. д.

Большая, если не большая, часть ходивших в IV—V вв. по рукам писем Юлиана не сохранилась. Тем не менее до нас дошло 32 кодекса, со­держащих письма Юлиана (от X до XVI в.). Но большинство их представ­ляет собой не сборники его писем, а просто сборники произведений, счи­тавшихся образцами эпистолографии. Наряду с Юлианом там есть и Ва­силий Великий, и Либаний, и даже Анахарсис и Брут. Лишь один кодекс — Vossianus (конец XIII — начало XIV в.) — кодекс произведений одного Юлиана, в котором наряду с письмами содержатся также его речи и са­тиры.

Первое издание писем Юлиана — альдовский сборник Марка Музура „Ерistolographi Graeci“, вышедший в Венеции в 1499 г. В него вошло 48 (и подлинных и неподлинных) писем Юлиана. В последующих изданиях по мере обнаружения новых кодексов к первоначальным 48 добавлялись все новые и новые письма. Это издания Петра Мартиния (Париж, 1566), Мартиния и Кантоклария (Париж, 1583), Ригальция (Париж, 1601), Петавия (Париж, 1630), Спанхемия (Лейпциг, 1696), Муратория (Аneccdoti Graeci, Patavii, 1709), ряд новых писем был помещен в издании Фабриция «Sа1utaris lux Evangelii» (Гамбург, 1731).

В 1828 г. вышло издание Б. Н. Неу1ег’а «Juliani imperatoris quae feruntur epistolae», Моguantiae. Начиная с Гейлера, ученые более подробно исследуют текст, стараясь исправить его и снабжая подробными коммен­тариями. По такому же пути идут и К. Негсhег („Ерistolographi Graeci“, Раrisiis, 1873) и F. С. Негtlein, издавший в 1876 г. «Iuliani Imperatoris quae supersunt omnia» в Тейбнеровской серии. В это издание вошло 79 писем.

Со времени издания Гертляйна и до издания Биде (Париж, 1922) про­шло около 50 лет. За это время было совершено новое значительное откры­тие шести писем Юлиана Попандопуло-Керамевсом среди рукописей гре­ческого монастыря на о-ве Халкиде. (Они изданы в „Аnnalium Constantipoliti Graeci Philogici syllogi“, XVI, 1885, Suрр1еmentum, а затем — в «Rheinisches Мuseum», ХLII, 1887.) Кроме того, Биде и Кюмону удалось выделить среди писем, приписываемых Юлиану, группу писем, принадле­жащих неизвестному софисту начала IV в. Это, равно как и другие недо­статки предшествующих изданий, вызывали необходимость нового кри­тического издания, что и было выполнено Биде и Кюмоном в издании: Juliani imperatoris ерistu1ае 1еgеs роеmаtа fragmenta varia. Соllеgеrunt, rесеnsuerunt I. Вidez еt  F. Сumont, Р.,  1922.

Затем Биде вновь вернулся к изданию писем, издав их в своем собра­нии работ Юлиана — Julien, Oeuvres completes, Texte établi et traduit par I. Вidez, Р., 1924. В это издание внесены некоторые исправления по срав­нению с изданием 1922 г., текст снабжен хорошим комментарием и фран­цузским переводом, с этого издания и сделан настоящий перевод. Кроме того, переводчик использовал издание Райта: Тhе \\’оrks оf the Еmрегог Julian, еd. W. С. Wright, V. 3, L., 1923. Издание Райта вышло после изда­ния Биде, но значительно уступает последнему. Работа Биде в этом изда­нии практически не использована. В ряде случаев переводчик ссылается на комментарии Биде и Райта к соответствующим письмам. В 1960 г. вы­шло издание Ван Гронингена: Julani Imреratoris ерistolae sе1есtае, еd. В. А. Vаn Groningen, Leiden, 1960. Ван Гронинген внес ряд исправлений

236

ПРИЛОЖЕНИЕ

в текст Биде, которые оговорены в примечаниях там, где они влияют на русский перевод.

Порядок писем соответствует порядку, принятому в издании Биде 1922 г., но нумерация не совпадает (нумерация Биде дается в скобках). Различие нумерации вызвано тем, что в издание Биде включены не только письма Юлиана, но и все сведения о каких бы то ни было не дошедших до нас его письмах, а также все законы Юлиана, сохранившиеся в кодексах Феодосия и Юстиниана (все это не вошло в издание Биде 1924 г.). Фразы греческого текста, наиболее трудные для перевода, вынесены в примеча­ния ¹⁶.

В заключение переводчик пользуется случаем выразить самую глубо­кую и искреннюю благодарность своему учителю и редактору настоящего перевода Андрею Чеславовичу Козаржевскому.

¹⁶ Некоторые письма Юлиана переводились на русский язык Ю. Шульцем — 10 пи­сем в антологии «Поздняя греческая проза» (М., 1960) и М. Е. Грабарь-Пассек — 10 писем в антологии «Памятники позднего античного ораторского и эпистолярного искусства»(М., 1964). К сожалению, в обоих случаях перевод сделан со старых изданий, текст которых не совсем соответствует тексту издания Биде. Кроме того, наряду с под­линными письмами, переведены и не признающиеся таковыми (в переводе 10. Шульца — 4 из 10, в переводе М. Е. Грабарь-Пассек — 3 из 10).

ИМПЕРАТОР ЮЛИАН ПИСЬМА*

1. БВАГРИЮ РИТОРУ < (4)

    Я предоставляю в твое распоряжение как подарок небольшое именьице из четырех участков, доставшихся мне в Вифинии от ба­бушки; это именьице слишком мало, чтобы доставить полное доволь­ство и сделать счастливым, но если я тебе подробно расскажу о нем, ты увидишь, что оно обладает не совсем неприятными качествами. 427 И ничто не мешает нам с тобой, с человеком, преисполненным чувства красоты и изящества, развлечься этим описанием. Имение это отстоит от моря не больше чем на 20 стадий, но никакой купец или моряк, болтливый и наглый, не тревожит эту местность. И, однако, оно не совсем лишено радостей, доставляемых Нереем,— там всегда есть  свежая, еще трепещущая рыба, а выйдя из дому и забравшись на какой-нибудь холм, ты увидишь Пропонтиду и острова, и город, со­именный благородному царю, и ступать ты будешь не по водорослям и мху и не будет тебя раздражать выброшенная на прибрежный песок какая-то очень противная грязь, которую и назвать-то не знаешь с как, а будешь ступать по вьюнку, тимьяну и душистой траве. Там полная тишина и можно сидеть, смотреть в книгу и, отдыхая время от времени, любоваться прекрасным видом моря и кораблей. Когда я был еще совсем юношей, мне казалось самым приятным провести лето там. Ведь здесь есть и неплохие родники, и недурная купальня, и сад, и деревья; и уже став мужчиной, я очень стремился к своему старому жилищу, часто приезжал туда, и пребывание там всегда было связано с литературными занятиями ².

Есть там  небольшой памятник моих земледельческих трудов —  маленький виноградник, дающий душистое и сладкое вино, и, на-

верное, Дионис или Хариты не замедлили с течением времени доба-

вить к этому еще что-нибудь³. Кисти и на лозе, и когда их давят в то­чиле, пахнут розами, а сусло в пифосах — это уже, если верить Го-

* Перевод и комментарии Д. Е. Фурмана под редакцией А. Ч. Козаржевского.

¹  Евагрий — неизвестное лицо. Какой-то Евагрий приезжает к Юлиану в Нис
(см. письмо 13). Датировка письма спорна. Биде относит его ко времени цезарата, Райт —
ко времени после смерти Констанция. Но основной аргумент Биде — то, что, став
августом, Юлиан, как известно, часто порицал Константина (см. Julian., Саеs. 336 АВ;
Аmm. Магc, XXI, 10, 8), в то время как в этом письме Константинополь называется «городом, соименным благородному царю», — Райт обходит молчанием, а этот
аргумент представляется нам решающим. О подарках друзьям Юлиана во время цезарата — см. Liban., Ерist., 369.

²  Перевод  труден. В греческом тексге: «και’ γε’γονεν ημιν ουχ εξω λογων `ка1 -(г-рузу т)[аТу оох ё|о> Хб-^шу ^ в&чоЪос,».

³  Перевод труден. В тексте Биде: «ха1 обх аУсщгуоу-А •« ларя той хро’-¹⁰⁰ яроаХвч
^гТу -гоу Д1буиаоу бфё т| хае, Хярьтаг;». Ван Грошшген читает: «ха’1 ойх ама^гчо^ха т1 теара
той Хроуои ярооХарзТу хо\> Дьоуоооу оЪы хае, Хярига^».

238

ПРИЛОЖЕНИЕ

428 меру, почти нектар ⁴. Но почему же этот виноградник невелик и розы не тянутся на многие плетры? Возможно потому, что я не был при­лежным земледельцем, но так как у меня кратер Диониса был пуст и наполнять его нужно было скорее напитком нимф, то я приготовил столько, сколько нужно было для меня и моих друзей (а их не так уж много). И вот теперь, милый мой, я даю тебе этот подарок, хоть и  маленький, но дорогой тем, что это подарок другу от друга; как го­ворил мудрый поэт Пиндар,— из дома в дом ⁵. Это письмо я написал при светильнике и поэтому неряшливо, так что если здесь и есть что-нибудь неправильное, не суди строго, как ритор — ритора ^в.

2. ЭВМЕНИЮ И ФАРИАНУ ■ (8)

Если кто-либо убедил вас, что для людей есть что-то более прият­ное и полезное, чем спокойно предаваться на досуге философским размышлениям, то он и сам заблуждается, и других вводит в заблуждение. Если прежнее усердие осталось у вас и не погасло мгновенно, как яркое пламя, то я считаю вас блаженными. Вот уже прошел четвертый год и сверх того сейчас уже, кажется, третий месяц ² с того времени, как мы разлучились. Я бы с радостью посмотрел, какие вы за это время сделали успехи. Что до меня,  то удивительно, если я еще говорю по-эллински — в такого варвара я превратился в этих странах. Не презирайте словесность, не пренебрегайте ни риторикой, ни занятием поэзией — с еще большей прилежностью занимайтесь этими предметами, но основным вашим трудом да будет познание учений Платона и Аристотеля. Это да будет (основным) делом, это — фундаментом, основанием, зданием, кровлей, все же прочее — побочным делом, которое вы, однако, исполняйте с большим усердием, чем кое-кто — настоящие дела! Ведь я, клянусь бо­жественной справедливостью, советую вам все это, любя вас, как братьев, ибо вы были моими соучениками и большими друзьями. И если послушаетесь меня, то я буду еще больше любить вас, а если увижу, что вы не послушались, то буду огорчен. А о том, чем обычно кончается постоянная грусть, я предпочитаю промолчать, чтобы не накликать беду ^я.

402 (1                                                       3. ЮЛИАН  А ЛИПИЮ,  БРАТУ ЦЁЗАРИЯ ‘ (9)

Говорят, что Силосон пошел к Дерню, напомнил ему о плаще и попросил у него за этот плащ Самос ². Затем Дарий гордился этим,

* Ноm.  Odys.  IX, 359.

⁵  Рind. Оlymp. VI, 99; VII, 4.

⁶  В ряде рукописей после письма стоит следующая эпиграмма, помещенная также
без имени   автора в  Палатинской антологии:

Ахеменида   землёй   я   была,   но   землею   Меннипа

Стала теперь; и к другим   после   еще    перейду.

Первый   считал, будто мною владел он, второй — что владеет,

Но у меня лишь один вечный владелец — судьба.

(«Греческая эпиграмма», пер. Ю. Шульца, М., 1960, стр. 373)

¹  Эвмений и Фарнан из других источников неизвестны. Так как Юлиан пишет, что
не видел своих друзей 4 года и 3 месяца, а Афины он оставил около сентября 355 г.,
то письмо не может быть написано позже декабря 359 г.

²  ха! [Х7|У оитоа!тр|.’то

¹ Алипий (упоминается Аммианом)—уроженец Антиохии. В то время как Юлиан-цезарь правил в Галлии, был викарием Британии (Аmm. Магc, XXIII, 1,2). В письме 324 Либаиий поздравляет его с этим назначением. Когда Юлиан стал августом,

ПРИЛОЖЕНИЕ                                                                                239 ‘

полагая, что воздал великим за малое. А Силосон принял эту награду с неудовольствием. Сравни-ка с этим то, что у нас сейчас. Прежде  всего, одно-то у нас, думаю, во всяком случае, лучше: ведь мы не ждали, пока нам напомнит кто-нибудь другой; и столько времени сохраняя неизменную память о твоей дружбе, как только бог дал нам возможность, мы призвали тебя не в числе вторых, а в числе са­мых первых. Это — во-первых. Но не позволишь ли ты мне предска­зать нечто и относительно будущего (ведь я прорицатель)? Я думаю, что оно будет намного лучше настоящего, была бы только милостивой Адрастея ‘■’. Ведь  тебе   не нужно, чтобы   царь   помог покорить город, а мне нужно много помощников, чтобы восстановить разрушенное преступно.  Это все — шутки галльской варварской музы. Ты же приходи благополучно с помощью богов.

(И собственной рукой)… и будет у тебя стадо козлят и зимней добычи — овечек ⁴.  Приходи к другу,  который очень ценил тебя и тогда, когда не знал всей твоей цены.

4. ЮЛИАН АЛИПИЮ, БРАТУ ЦЕЗАРИЯ < (10)

       Когда ты послал мне географическое описание, я уже оправился от болезни, но я не менее рад из-за этого получить посланную тобой табличку. Ведь на этой таблице и рисунок лучше прежних, и ты украсил его, поместив на табличке ямбы — не воспевающие, как киренейский поэт², Буналову битву ⁸, но те, которые прекрасная Сапфо стремилась использовать в своих гимнах. И это дар такого рода, что в равной степени и тебе прилично его дать, и мне очень радостно — принять.

А твоему ведению дел, твоему стремлению, чтобы все продвига­лось энергично и спокойно,— мы радуемся. Ведь я глубоко убежден, что соединять в себе мягкость и благоразумие с мужеством и силой, одно — выказывать добродетельным людям, а другое — неумолимо использовать для исправления порочных,— удел немалых дарова­ний и немалой доблести. И я молюсь, чтобы ты сосредоточился на обеих этих целях, и чтобы из этого возникло единое благо. Ведь мудрейшие из древних не без основания считали, что это — конечная цель всех добродетелей. Пребывай же как можно дольше в счастье и здоровье, брат мой, любимейший и желаннейший.

он поручил Алипию постройку Иерусалимского храма (там же, XXIII, 1, 2). При Валенте Алипий, в то время уже в отставке, был обвинен в отравлениях, приговорен к конфискации имущества и ссылке (там же, XXIX, 44). «Братом Цезария» Алипий наз­ван для отличия от другого Алипия — ритора, известного из «Жизнеописания софис­тов» Евнапия (V, 3, 1 —10). Цезарий был при Валенте префектом Константинополя, казнен Прокопием (Аmm. М а г с., XXVI, 7, 4). Дата письма спорна. Биде считает, что в письме речь идет о борьбе с варварами и оно предшествует прибытию Алипия как викария Британии па Запад. Райт видит здесь намек на борьбу с Констанцием и языче­ством и датирует его 360 годом.

²  История Силосона, подарившего плащ Дарию, когда тот был еще частным лицом,,
и получившего от него, когда он стал царем, остров Самос, рассказана Геродотом (III,
139).

³  Немезида.

⁴  Неясное место.

¹  Датировка письма неясна. Скорее всего, как это полагают Биде и Райт, оно
относится ко времени цезарата и речь идет о карте Британии и о болезни, которая но
«Мисопогону» случилась с Юлианом в Галлии.

²  Киренейский  поэт — Каллимах..

³  О выражении «Бупалова битва» см. Г о р а ц и и, Эподы, 6, 14. Бупал — клa
зоменский   скульптор,   предмет нападок  поэта  Гиппонакса.

240                                                          ПРИЛОЖЕНИЕ

5. ПРИСКУ > (11)

Едва только я по промыслу всевидящего Спасителя оправился от тяжелой и мучительной болезни ², как ко мне пришли твои письма, причем в тот самый день, когда я в первый раз совершил омовение. И уже вечером, прочтя их, я, трудно сказать, почувствовал в себе с новые силы, так как ощутил твою чистую и искреннюю благожела­тельность: о, если бы я был достоин ее и не опозорил твоей дружбы! Итак, тотчас же прочтя твои послания, хотя у меня едва хватило для этого сил, я на следующий день отложил послание богоподобного Антония к Александру ³. А написал я тебе это на седьмой день, когда по божьему промыслу силы мои достаточно восстановились. Да хранит тебя для меня всевидящий бог, брат мой, любимейший и желан­нейший! Как бы я хотел увидеть тебя, мой дорогой!

(И собственной рукой): Клянусь твоим и моим спасением, кля­нусь всевидящим богом, что я написал то, что действительно чувст­вую. О, лучший из людей, когда же я увижу и обниму тебя? А теперь, как несчастный любовник, я люблю и твое имя.

6. ПРИСКУ (12)

Если твоя милость серьезно вознамерилась явиться ко мне, то настал момент с божьей помощью решиться и поспешить, а то немно­гим позже у меня, возможно, не будет времени. Достань для меня все написанное Ямвлихом к тезке ¹ — только ты можешь это сделать, ведь у свекра твоей сестры есть очень хорошая рукопись. Если я не наделал ошибок, пока писал эту часть, то это для меня — замеча­тельный знак.

Умоляю тебя — не давай сторонникам Феодора беспрестанно повторять тебе, что Ямвлих, воистину божественный, стоящий на третьем месте после Пифагора и Платона, был якобы честолюбцем ². И хотя и дерзко открывать тебе то, что я думаю, одержимых богом обычно извиняют за дерзость. Сам я в восторге от Ямвлиха в фило­софии, а от его тезки — в теософии и вслед за Аполлодором считаю, что рядом с ними другие ничего не стоят.

А что касается собранных тобою трудов Аристотеля, то я тебе скажу, что ты сам заставил меня именоваться твоим учеником, хотя я и не имею на это права. Ведь если Тириец ³ многими своими книга-

^Приск (приблизительно 305—395 гг.) — философ-неоплатоник. Его жизнеописа­ние помещено в «Жизнеописаниях софистов» Евнапия (VIII). Ученик Эдесия, он позна­комился с Юлианом в Пергаме. Будучи цезарем в Галлии, Юлиан несколько раз пригла­шал его к себе (письма 5, 6 и 7) и, судя по упоминанию Либания (XII, 55) о прибытии к Юлианунекоего философа,имени которого он, по своему обыкновению, не называет, и по седьмому письму Юлиана, тот действительно посетил его. Во время правления Юлиа­на он вместе с Максимом становится одним из наиболее близких к императору людей и находится при дворе во время его пребывания в Антиохии (Liban., XIV, 32—34; I, 123). Приск вместе с Максимом сопровождает Юлиана в персидский поход и присутствует при его смерти (Аmm. Магc, XXV, 3, 23). После гибели Юлиана он до конца жизни продолжает преподавательскую деятельность в Греции.

² О болезни, случившейся с Юлианом в Галлии, говорится также в четвертом пись­
ме к Алипию.

³ Неизвестные лица. Ван Гронинген предлагает чтение: ‘АркзтотёХоос;, а не ‘Аутатоо.

¹  У Юлиана сказано просто: тсс г\с, ~эч б^йуиукж Биде считает, что здесь
имеется в виду Юлиан Халдейский, теург, известный из «Свиды». Райт полагает, что
это — младший  Ямвлих.

²  Феодор из Азины, ученик Ямвлиха. В чем заключалась полемика — не изве­
стно.

³  В издании Биде 1922 г. «Тириец Максим», в издании 1924 г. просто «Тириец».
Биде полагает, что — это Порфирий, который родился в Тире и которого Либаний
(XVIII, 178) называет просто «Тирийцем».

ПРИЛОЖЕНИЕ                                                                                241

ми смог немного посвятить меня в логику, …то ты своей одной кни­гой по философии Аристотеля сделал меня, возможно, уже не просто «тирсоносцем», а «вакхантом»⁴. Правду ли я говорю? Приезжай, и ты увидишь, как много работ написал я за прошлую зиму в свободное время.

7. ЮЛИАН ПРИСКУ (13)

Получив написанное тобой, я тотчас же послал Архелая *, дав ему письма к тебе и удостоверение ², как ты просил, с долгим сроком пользования. Если же ты захочешь посмотреть, что из себя представ­ляет океан, то тебе, с божьей помощью, будет предоставлено все, что нужно, если только не побоишься галльского невежества и зимы. Но это будет так, как угодно богу. Я же клянусь тем, кто для меня податель всех благ и Спаситель ³, что хочу жить только для того, чтобы быть чем-либо полезным вам. Когда я говорю «вам», я имею в виду истинных философов, к числу которых, как ты и сам прекрас­но знаешь, ты принадлежишь; тебе известно, как я тебя и полюбил, и люблю, и хочу видеть. И да хранит тебя на долгие времена здоро­вым божественное провидение, брат мой, желаннейший и любимей­ший! Приветствую прекрасную Гиппию и ваших детей.

8. ЮЛИАН ОРИБАСИЮ } (14)

Божественный Гомер говорит, что сны входят через две двери и вера в предрекаемое ими — различна. А я думаю, что ты на этот раз лучше, чем когда-либо, мудро прозрел будущее. Ведь и я сам сегод­ня видел нечто в том же роде. Мне представлялось, что высокое дере­во, посаженное в некоем очень большом триклинии, склоняется к земле, в то время как у его корня выросло другое, маленькое и мо­лоденькое, в полном цветении. Я же очень беспокоился об этом маленьком деревце, как бы кто-нибудь не вырвал его вместе с боль­шим. Но когда я подошел ближе, вижу — большое лежит срублен­ным на земле, а маленькое — стоит прямо и высоко поднимается над землей. И когда я увидел это, с волнением сказал: «О, какая опас­ность! Как бы и отросток этого дерева не погиб!». А кто-то, совершен­но неизвестный мне, «Смотри, — сказал,— внимательно и мужайся: так как корень — в земле, маленькое деревце останется невредимым и  будет  сидеть прочно» ².

⁴ 1%о1трас, Уаоос; 2т] ха1 ^ах^оу, аХХ’оо т1 уар$7]хоа6ро’.>. Очевидно, это термины мистерий. Тирсоносец — готовящийся к посвящению, вакхант — посвященный.

¹ Неизвестное лицо.

³ Употреблепо слово хЬ о&ч&ЩШ, обозначающее в данном контексте удостовере­ние, дающее право на пользование государственной почтой.

³ Ясно, что клянется Юлиан Митрой, но, очевидно, из осторожности употреб­ляет двусмысленное выражение.

¹  Орибасий — известный врач и теоретик медицины, автор частично дошедшей
до нас своего рода медицинской энциклопедии Чатрьха! , друг Юлиана.
Его жизнеописание содержится у Евнапия (XXI). Орибасий был вместе с Юлианом
в Галлии, Антиохии и в персидском походе (Рhilostorg.,V11, 15). Согласно
Евнапию (XXI, 1, 4) Орибасий помог Юлиану стать августом. Прозрачные намеки
данного письма, скорее всего, также говорят о наличии заговора, участником кото­
рого был Орибасий. Письмо написано, очевидно, из Паризиев в Вьенну после 358 г.,
когда Констанций отозвал друга и помощника Юлиана Садлюстия.

²  Смысл сна ясен. Большое дерево — дом Констанция Хлора. Боги уничтожают
его, но сохраняют маленький отросток — внука Констанция Юлиана. Сон этот на­
поминает некоторые места в Библии, например сон Навуходоносора (Баи. IV). Мо­
жет быть, действительно здесь невольно сказалось влияние хорошо известной Юлиа­
ну библейской литературы.

242

ПРИЛОЖЕНИЕ