PRO et CONTRA

Татьяна и Валерий Соловей полагают, что российское государство в его трех сменяв­ших друг друга формах — самодержавной, советской и постсоветской — было и оста­ется государством «антинациональным». Масса русского народа была в нем материа­лом для строительства многонациональных империй и обеспечения безбедной жизни денационализированной, космополитиче­ской элиты. Империи высасывали соки из русского народа, в котором всегда присут­ствовало полуосознанное стремление осво­бодиться от имперского самодержавного государства. Это стремление проявлялось в бегстве на окраины, в старообрядческом движении, в мечтах о Беловодье и т. д. Оно проявилось и в революции 1917 года, когда масса русских людей не поднялась на защиту империи а, напротив, сражалась против тех, кто стремился ее восстановить. Полное без­различие русских, во всяком случае на деле, а не на словах, к судьбе империи в ее новой советской форме проявилось и в 1991-м, когда для спасения СССР никто не то что не пожертвовал своей жизнью, а и пальцем не пошевелил. И в революции 1917-го, и в революции 1991 года был элемент русского национального восстания против империи. Но обе империи свергались не под русскими цационалистическими, а под «космополити­ческими» лозунгами. В результате русские снова оказывались в «антинациональном» имперском государстве.

Авторы дают, на мой взгляд, правильный анализ объективно антиимперской роли рус­ского национализма. Национализм «главного народа» в многонациональном имперском государстве — антиимперский, ибо, стремясь к «национализации» империи, он ускоряет процессы становления других национализмов и подрывает традиционную лояльность к имперской власти. В Российской империи немцы, финны, армяне и т. д. могли быть лояльны к империи Романовых (немцев по крови), но они не могли быть лояльны к госу­дарству, которое объявило бы себя империей русских. Но национализм в какой-то мере подрывает и русскую лояльность империи, ибо из традиционалистски безусловной объ­ективно превращает ее в обусловленную национальным характером имперского госу­дарства. (Национализм все-таки идеология нового времени, эпохи становления демокра­тий.) Императорская власть понимала это. Она стремилась ограничить русский нацио­нализм, хотя в ситуации, когда традициона­листская легитимность подвергалась эрозии и требовался поиск новых идеологических опор, перехватывала его лозунги. А в труд­ную минуту использовала его, натравливая черносотенцев на «жидов и студентов». Русский национализм начала XX века при всем его монархизме, при всей его ненависти к либералам и революционерам был одной из идейных сил, подрывавших империю.

Еще более очевидна роль русского нацио­нализма в разрушении Советского Союза. Идеи «национализации» советского государ­ства и переосмысление его как русского спо­собствовали росту «окраинных» национализ-мов. Русские националисты сформулировали всю ту аргументацию, которую позже исполь­зовали западники-демократы в борьбе с союз­ным центром (Россия в СССР подвергается эксплуатации, ее ресурсы перекачиваются в другие республики, русские живут хуже дру­гих советских народов, в России нет своего ЦК, своих академий и т. д.). Мысль о возмож­ности выхода России из Советского Союза впервые озвучили не демократы-западники, а писатель-националист Валентин Распутин. И все шаги Ельцина с демократами, направ­ленные на разрушение союзного государства (объявление суверенитета России, введение поста президента — вплоть до Беловежских соглашений), поддерживались национали­стически настроенной частью российских депутатов. Это уже потом они стали рвать на себе волосы, осознав, что произошло. Дважды русские националисты участвовали в разрушении империй, но дважды плоды их трудов доставались другим.

Татьяна и Валерий Соловей раскрывают особенности русского национализма, обре­кавшие его на поражения и политическое бессилие. Русские националисты никогда не были способны предвидеть последствия собственных идей, сделать из своих посылок вытекающие из них выводы. Объективно стремление к национальному русскому госу­дарству было антиимперским. Ведь «Россия для русских» с неизбежностью предполагает «Польшу для поляков» (а сейчас, очевидно, — «Чечню для чеченцев»). Но объективная антиимперская направленность никогда не становилась осознанной. Националисты всег­да хотели принципиально невозможного — национального русского государства, которое продолжало бы быть империей, не отдавая ничего из завоеванного ей. Даже голосуя за суверенизацию России и за Беловежские соглашения, националисты надеялись, что постсоветское пространство каким-то обра­зом все равно останется «нашим». Народ, конечно же неосознанно, стремился изба­виться от бремени империи, логика национа­лизма требовала антиимперских лозунгов, но национализм никогда их не выдвигал.

Равным образом из «объективного демо­кратизма» национализма, постулировавшего приоритет этнических связей над сословными и классовыми и предъявлявшего тре­бования к верховной власти, националисты никогда не делали демократических выво­дов. Они всегда были не просто лояльны, а «агрессивно послушны» верховной власти, мечтая о том, что эта власть (цари, ЦК, Горбачёв, Ельцин, Путин) сама станет «наци­онально русской». Национализм никогда не мог предложить какой-то позитивной про­граммы решения реальных социальных про­блем, действительно жизненно важных для народа. Поэтому он был обречен быть игруш­кой в руках имперских властей и регулярно терпеть поражение от космополитических прогрессистских сил, путь которым к власти он сам и прокладывал своей разрушительной работой. Но почему же он такой?

И здесь логика авторов «дает сбой». Если я их правильно понимаю, они считают, что все эти черты не «сущностные» и что возможен иной национализм, сознательно антиимпер­ский и не зависящий от авторитарной вла­сти. Такой национализм приведет к нормаль­ному национальному (демократическому?) государству, существующему для народа, а не для элиты, которая отождествляет себя боль­ше с чужеземными элитами, чем со своим народом. Короче говоря, возможен «рус­ский национализм с человеческим лицом». «Несостоявшаяся» национальная революция в конце концов может состояться. Авторы стараются не переходить в политическую плоскость и не раскрывают до конца свои политические мечты, что порождает некото­рую недоговоренность, невнятность. Но эти мечты все-таки пробиваются на поверхность.

Я не уверен, что тот образ «русского наци­онализма с человеческим лицом», который есть у авторов, вообще можно назвать нацио­нализмом. Ведь национализм — это не просто стихийные и спонтанные патриотизм и этни­ческое чувство. Национализм — это постули­рование высшей ценности своей этничности. Если сказать совсем попросту, национализм неотделим от «хвастовства», приписывания своему этносу каких-то прекрасных черт или изображения его черт как прекрасных. Но такое приписывание всегда отталкивает­ся от каких-то реалий, националистическая мифология строится на реальной истории, приукрашивая ее. Украинские националисты могут говорить, что с Украины в темную Северную Русь пришли христианство и куль­тура, изображать гетманское государство XVII века как протодемократию, утверждать, что в Украине была создана первая письмен­ная демократическая конституция и т. д. и т. п. Но никакой украинский националист не может хвастаться тем, что украинцы — создатели величайшей империи в мире, или утверждать, будто украинцам свойственна самодержавная форма правления и это — пре­красно. Просто потому, что у украинцев не было ни своей империи, ни своего самодер­жавия. Русский национализм отталкивается от реальных черт русского народа и его исто­рии: это в основном история деспотических форм правления и строительства империй. Средневековые Новгородская и Псковская республики могут быть свидетельством того, что деспотизм не имманентен русскому наро­ду, но они были давно, их уничтожили сами русские, и их нельзя положить в основу наци­оналистического самоутверждения. Почему русский национализм — такой, какой он есть? Да потому что такова русская история и русская культура. Объективно он может способствовать эрозии империй и деспоти­ческих режимов. Но субъективно антиимпер­ским и демократическим он быть не может. Авторам претит русский национализм в его теперешнем виде. Но, перефразируя извест­ное высказывание Сталина, можно ответить авторам: «Других национализмов у нас нет».

Вторая кардинальная ошибка авторов связана с русофобией. Татьяна и Валерий Соловей ненавидят русофобию и называют отношение либералов-западников к собственному народу «похабным». Между тем совершенно ясно, что русофобия, как и русский национализм с его особенностями, — органический элемент русской культуры. Без нее вообще нет русской культуры нового времени — даже не с Петра, а с допетровских времен. Наша русофобия и наш национализм произрастают из одного корня. Если страна объективно отстает в своем развитии, если она вновь и вновь воссоздает авторитарные формы правления в то время, как демокра­тия давно уже перестала быть «западной» и стала общемировой нормой, и эта отста­лость осознаётся (а то, что это осознаётся, говорят все опросы общественного мнения), психологически возможны две реакции. Первая — националистическая, заглушаю­щая чувство ущербности хвастовством. «Мы отсталые, но духовно мы выше всех, империя у нас — громадная, а демократия — гадость». Вторая — «русофобская». Аналоги русофо­бии в виде всяких «китаефобий» и «латино-американофобий» есть во всех отстающих странах. Ни один наш русофоб не писал о России с такой горечью и злобой, с какой Лао Шэ писал о Китае. И как русский нацио­нализм и русофобия имеют общий корень, так они и взаимно питают друг друга. Если национализм утверждает имманентность для русского народа империи и авторитарного правления, то естественно, что демократизм и антиимперскость приобретают русофоб­ский оттенок. А это, в свою очередь, вызыва­ет националистическую реакцию.

И национализм, и русофобия — естествен­ные порождения и проявления русской куль­туры, культуры страны, которая хочет стать вровень с передовыми демократическими странами, но пока никак не может. Это — две естественные реакции на данный факт и два проявления глубочайшего национального невроза.

Авторы пишут: «…Позитивная оценка собственной группы является психической нормой, а ее низкая оценка — симптомом психического неблагополучия» (с. 29). С этим можно согласиться, но с оговоркой: если эта позитивная оценка основана на реальных достижениях, а не является пози­тивной оценкой того, что объективно плохо. Если ребенок плохо учится и утверждает, что учеба — чепуха, психической нормы здесь нет. Неудачи в создании государства, служа­щего своему народу (а это может быть только демократическое государство), — вполне объ­ективны для русских, и проистекают они из объективных «пороков», которые никак не могут оцениваться позитивно. Построение такого государства остается объективной задачей.