ОСМЫСЛИТЬ КУЛЬТ СТАЛИНА

Сталин и мы с религиозной точки зрения 

PDF файл

Издательство: Москва ПРОГРЕСС 1989

Серия: ПЕРЕСТРОЙКА: ГЛАСНОСТЬ ДЕМОКРАТИЯ СОЦИАЛИЗМ

Термин «культ личности Сталина» отражал всю «половинчатость» породившей его эпохи – эпохи хрущевских идеологических и политичес­ких реформ. С одной стороны, он совершенно верно указывает на важ­нейший аспект созданной при Сталине идеологической системы. При этом «инстиктивно» найдено очень верное слово «культ», указывающее на религиозную природу этой системы. С другой стороны, термин этот явно призван был внушить людям, что-то, с чем боролось хрущевское реформаторство, – относительно случайное, какая-то досадная аберра­ция. Один, пусть очень важный, аспект сталинской идеологической сис­темы – культ его личности – здесь выхвачен из контекста, который Хрущев трогать не решался и даже его не осознавал.

Между тем сейчас совершенно ясно, что культ личности Сталина неотделим от целого ряда других «культов». Так, представление о непо­грешимости Сталина было логически неотделимо от представления о том, что партия – всегда права (папа непогрешим только потому, что церковь – тело Христово). Культ личности Сталина неотделим от рели­гиозного отношения к личности великого создателя нашего государства Ленина. Он исторически возник из этого отношения и базировался на нем (Сталин – это Ленин сегодня). Он неотделим от догматически-начетни­ческого отношения к трудам Маркса, Энгельса и Ленина, и от многого другого. Одним словом, культ Сталина – лишь один из аспектов целост­ной и стройной религиозно-догматической системы, сложившейся в его время, а система эта, в свою очередь – лишь кульминация, крайнее и за­конченное выражение, расцвет религиозно-догматических тенденций в нашей идеологии, зародившихся задолго до Сталина, более того, изна­чально присутствующих в ней и отнюдь не исчезнувших со смертью Ста­лина.

Эти религиозно-догматические тенденции, этот религиозный аспект нашей идеологии требует всестороннего и пристального рели­гиоведческого анализа. Мы должны перейти от констатации (негодую­щей или злорадной) отдельных элементов сходства нашей идеологии и традиционных религий к спокойному и систематическому их сравнению, вычленению как общих закономерностей, так и особого, принципиально не схожего. Без этого, на наш взгляд, мы никогда не сможем разобрать­ся в самих себе, в логике нашего развития. Настоящая работа, естественно, не является таким полным и всесторонним анализом, но это подступ к данной теме, набросок такого анализа¹.

* * *

Прежде чем приступить к попытке сопоставления нашей идеологи­ческой структуры и эволюции со структурой и эволюцией традиционных религий, мы должны попытаться определить основу такого сравнения. Сравнивать какие-либо явления можно лишь постольку, поскольку в ка­ком-то своем аспекте эти явления тождественны, входят в одну катего­рию явлений и подчиняются общим законам этой категории явлений, по-разному проявляющихся в них. В чем же заключается глубинное тож­дество нашей идеологии и традиционных религий, обуславливающее их принадлежность к одному классу явлений и делающее их сравнение не метафорическим, а реальным? Это – то, что и религии и наша идеология есть объекты веры.

Вера – это то отношение к какой-либо идее (или комплексу идей), когда ценность ее – не в ее соответствии реальности, внешнему опыту, а в том, что она удовлетворяет нашим внутренним, человеческим по­требностям, придает смысл и значение нашим жизням. Идеи, не обла­дающие такой ценностью, значение которых – чисто «инструменталь­ное», без жалости и сожаления отбрасываются, как только выясняется их несоответствие данным опыта. Наука имеет дело с такими идеями, или, вернее, с любыми идеями, но в таком их «инструментальном» ас­пекте представляет собой организацию таких идей. Она постоянно критикует и постоянно проверяет. Но идеи, ставшие объектом веры, сопротивляются критике – и критике других, и «критике» реальности. По отношению к таким идеям начинают действовать совершенно иные механизмы – не механизмы их проверки, а механизмы их защиты от проверки. «Дорогую» идею человек не отдаст на поругание первому попавшемуся факту – скорее он закроет глаза на этот факт, выработает систему поведения, гарантирующую от того, чтобы подобные факты попадались ему на глаза, а если уж это никак не получается, то все равно не отбросит идею, а бережно ее переинтерпретирует. Гибель такой идеи означает личный кризис и обязательно – поиск новой идеи. И то же самое – на уровне общества, где действуют уже не личные, а социальные механизмы защиты веры (четко фиксированная догма, поддерживающая эту догму, обладающая идеологической дисциплиной организация, структурирующий чувства людей культ) и где утрата веры — кризис не личный, а общественный. И именно факт веры, а не со­-

¹ Существует сильное психологическое противодействие такому анализу и сравнению. Со стороны приверженцев нашей идеологии оно связано с тем, что такое сравнение является как бы ее унижением – идеология передовая, научная сравнива­ется с идеологиями древними, архаичными, «реакционными». Но такое же противо­действие исходит и со стороны всех тех, кто или религиозен или, во всяком случае, питает большое почтение к традиционным религиям. Для таких людей подобное сравнение тоже оскорбительно, только оскорбительно для религий.

Автор, однако, убежден, что исследователь может добиться результатов ровно настолько, насколько он может освободиться от своих пристрастий, не давать им  влиять на ход его мысли. Во всем последующем изложении он старался быть макси­мально объективным.

-3- (404)

держание этой веры делают столь разные идейные явления, как, напри­мер, буддизм и христианство, явлениями одного порядка и подлежащи­ми ведению одной научной дисциплины. Учение Христа и учение Будды едва ли не противоположны, но оба они – объекты веры, и соответствен­но по отношению к обоим им действуют общие механизмы защиты веры, модифицированные в каждом случае разным содержанием веры. Культ личности основателя здесь очень разный, но это – культ личности осно­вателя, канон Священного писания разный, но это – канон и т.д.

И этот же факт веры делает возможным сопоставление нашей идеологии с христианством, мусульманством, буддизмом и т.д. Марк­сизм – это научная теория, ставшая объектом веры. И вера эта  – не «квази-вера», а реальная вера, за которую люди героически отдавали свои жизни, не менее героически, чем христианские или любые иные му­ченики, и за которую они убивали не в меньших масштабах, чем те же самые христиане или мусульмане. Как научная теория, он должен рас­сматриваться в ряду других теорий, критиковаться, проверяться, разви­ваться. Но как объект веры он подчиняется общечеловеческим законам веры и должен рассматриваться и изучаться в ряду других вер с целью как лучшего уяснения этих общечеловеческих закономерностей, пред­стоящих перед нами в новом и очень интересном воплощении, так и луч­шего уяснения наших исторических судеб.

Но если общие закономерности веры каждый раз модифицируются спецификой содержания ставших объектами веры идей, значит, первой нашей задачей является выяснение этой специфики содержания.

* * *

Какого рода идеи могут стать объектом веры?

Очевидно, на личном, индивидуальном уровне объектами веры могут стать практически любые идеи. Что только не придает смысл инди­видуальным жизням, не интегрирует (худо-бедно) человеческие личнос­ти и не защищается на индивидуальном уровне теми же защитными ме­ханизмами исключения противоречащей информации, которые в больших масштабах действуют в больших человеческих коллективах! Дикарь мо­жет верить в то, что именно данный амулет помогает ему преодолеть окружающие опасности, и это будет давать ему силу жить и бороться. Человек может верить в то, что он великий талант, который в конце концов пробьет себе дорогу. Женщина может верить в то, что ей обяза­тельно встретится в конце концов великая любовь. Все эти разнородные идеи дают силы жить, интегрируют личности, и люди так просто их не отдадут, а будут бороться за них. Большие группы людей и надолго, естественно, могут сплотить лишь большие и общезначимые идеи, способные внести смысл в жизнь многих. Но большие ли это идеи или малые, «дикарские» или современные, любая возникшая вызывающая веру идея всегда отливается в определенную форму, обладает опреде­ленной «структурой содержания». Что же это за форма?

Рассмотрим ситуацию столкновения человека (или группы людей) с идеей, становящейся объектом веры. При всей кажущейся простоте это­го акта на самом деле он обладает очень сложной структурой. Прежде всего, он делит время пополам – на время («личное» время биографии или «общее» время истории) до него и время после. Человек не знал сво-

-4- (405)

его призвания – теперь он его узнал. Дикарь не имел амулета – теперь он его достал. Бог не являл людям истину – теперь он ее явил. Люди не знали закона развития человечества –теперь этот закон открыт. При этом прошлое, время до обретения веры, естественно, оценивается не­гативно. Это – действительно мучительное время, ибо жить без веры – трудно, но появление веры ретроспективно еще более окрашивает его в черные тона. Это – время страданий и заблуждений. Но обретение веры не только делит время на время до него и после него. Оно еще делит и прошлое и будущее.

Обретение веры – это еще не обретение счастья, это лишь обрете­ние пути к его достижению. Вера дает жизни смысл, стройность, упоря­доченность, человек знает теперь, как идти к прекрасному будущему, с чем и с кем бороться. Но это будущее — впереди. Призвание уже понято, но признания еще нет. Путь к спасению души ясен, но блаженство рая – за гробом. Путь построения счастливого и справедливого общества – от­крыт, но это общество должно еще быть построено. Следовательно, будущее время также членится на время от акта обретения веры до до­стижения счастья и время после достижения счастья. Сейчас время – всегда переходное, время борьбы и страданий.

Но также членится и прошлое. Признать прошлое просто плохим – это значит признать плохим и сам факт нашего появления на свет. Но дать смысл жизни можно, лишь утверждая ценность этой жизни. Поэтому акт возникновения веры подразумевает, что до мрачного времени, непо­средственно предшествовавшего появлению веры, было еще какое-то смутное хорошее время – золотое детство, и то добро, к которому должна привести вера, – это как бы возвращение этого изначального добра «на новом высшем этапе», так что оно уже не сможет быть утра­чено.

Мы видим, таким образом, четырехчастное деление времени, создаваемое обретением веры. Оно может невероятно усложниться, оно может присутствовать сразу на многих уровнях (как история души инди­вида и история мира), но оно возникает всегда, когда возникает вера. Был когда-то хороший изначальный период (первый рай), затем наступил очень плохой период, затем появилось знание того, как освободиться от зла, и сейчас – период переходный, будет победа и счастье (второй и окончательный рай). В религиях, не имеющих исторических основателей, возникающих эволюционным путем в туманной предыстории, как инду­изм, эта схема присутствует в относительно завуалированном виде (в структуре мифов, в картинах мира, создаваемых отдельными, возникаю­щими при свете истории, «сектами»), но в религиях, имеющих историчес­ких основателей, она присутствует в яркой и обнаженной форме. Нали­чие этой общей схемы создает возможность сравнения разных религиоз­ных учений, каждое из которых наполняет эту схему своим уникальным содержанием, по-разному определяя то «спасение», которое они сулят людям, и указуя разные пути его достижения.

Как наша идеология укладывается в эту схему веры?

Естественно, научное содержание теории (или совокупности тео­рий) марксизма прямого отношения к этой схеме не имеет. Эти теории должны рассматриваться в научном контексте – проверяться, уточнять­ся, критиковаться, сталкиваться с другими теориями и интегрироваться с ними. Но марксизм с самого начала обладал не только научным значе­нием. Титаническая научная работа, проделанная основателями марк-

-5- (406)

сизма, совершалась не только ради познания истины. Она совершалась еще и для того, чтобы найти смысл жизни и истории для людей, осознав­ших, что религиозные и философские системы прошлого – обман и само­обман, оказавшихся в духовном вакууме и остро переживающих неспра­ведливость окружающего мира, уже не уравновешиваемую идеей за­гробного воздаяния. Удивительно красиво и ярко, с истинно пророческой страстностью пишет об этом сам К. Маркс: «Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требо­вание отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях… За­дача истории, следовательно – с тех пор как исчезла правда потусторон­него мира, – утвердить правду посюстороннего мира»¹. И далее: «Кри­тика религии завершается учением, что человек – высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек явля­ется униженным, порабощенным, беспомощным, презренным сущест­вом»². И это – идеи отнюдь не только молодого К. Маркса. Поздний Ф. Эн­гельс в своей работе «К истории первоначального христианства» совер­шенно так же рассматривает отношение марксизма и религии – христи­анство, возникающее при разложении античного мира – это как бы античный аналог социализма, возникающего при разложении буржуаз­ного мира. «Дело лишь в том, что христианство, – а в силу исторических предпосылок это и не могло быть иначе, – хотело осуществить социаль­ное переустройство не в этом мире, а в мире потустороннем, на небе, в вечной жизни после смерти, в «тысячелетнем царстве», которое должно-де было наступить в недалеком будущем»³. Мысль здесь выражена ины­ми словами, но это та же мысль – «тысячелетнее царство» – это иллю­зорный социализм, социализм – это реальное «тысячелетнее царство».

Это стремление к реальным, а не иллюзорным, земным, а не потусторонним счастью и справедливости для измученных людей, для «страждущих и обремененных» буржуазного общества, к земному раю и было духовным источником деятельности основоположников марксиз­ма. Естественно, что интеллектуальные итоги их деятельности, их тео­рия, указующая путь к этому раю, приобретала для них и их последовате­лей колоссальное личное, экзистенциальное значение, становилась объектом веры, а следовательно, воспроизводила логику веры, общече­ловеческую схему веры – с тем большей четкостью, что воспроизводи­лась она бессознательно⁴.

¹К. Маркс. «К критике гегелевской философии права». К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1. С.415.

² Там же. С. 422.

³ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т.22. С.468.

⁴ Здесь надо сделать две оговорки. Во-первых, бессознательность эта за-­
ключается не в том, что они не осознавали аналогий их учения и христианства,
напротив, они осознавались прекрасно, но как аналогия реальности и ее мечтатель­
ного предвосхищения, а не как аналогия двух вер. Во-вторых, хотя воздействие
христианской мифологии на их мысль очевидно (и сознательное и бессознательное, и прямое и косвенное), общность схемы все же вытекает не из этого воздействия, а из самого факта возникновения веры – ведь эта схема присутствует и там, где никакого воздействия иудео-христианской традиции быть не могло, например, в буддизме.

-6- (407)

Человечество утрачивает первобытный коммунизм (который совер­шенно не случайно именуется так же, как и завершающий историю ком­мунизм, это – «первый рай») в результате появления частной собствен­ности (аналог грехопадения). Начинается эпоха эксплуатации человека человеком и господства ложных форм сознания. Учение Маркса и Эн­гельса впервые открывает законы общественного развития, показывает неизбежность конца эпохи страданий и путь к новому прекрасному обществу (аналог откровения). Начинается «переходная эпоха», когда вооруженный знанием истины пролетариат ведет борьбу с силами зла. Его победа неминуема, и уже скоро наступит время, когда частная собственность будет ликвидирована и соответственно «отпадет вся эта история с ее судорогами и страданиями»¹, появятся новые прекрасные люди, которым не нужен будет ни религиозный самообман, ни лицемер­ная мораль буржуазии. И если у самих Маркса и Энгельса, при всем их сознании грандиозности своих открытий, естественно, нет самовосхва­ления, то их ученики делают из них фигуры прямо-таки божественные. Вот поразительный по богатству религиозных мотивов и «прозрачности» религиозной схемы текст К. Каутского: «Маркс умер как раз на пороге той эпохи, когда, наконец, начали поспевать плоды, посеянные им в бурное, безотрадное время… Последовал период непрерывного подъема пролетариата, резко отличающийся от того времени, когда Маркс – одинокий, мало понятый, но много ненавидимый мыслитель – боролся против целого мира врагов за распространение своих идей в среде пролетариата. Эти условия могли бы привести в отчаяние и лишить надежды всякого человека, но у Маркса они не отнимали ни гордой уверенности, ни бодрого спокойствия. Он так высоко поднимался над своей эпохой, видел настолько дальше своего времени, что он уже ясно различал обетованную землю, о которой и не подозревала громадная масса его современников. В своей грандиозной научной системе, в своей глубокой теории черпал он всю силу своего характера… Из этого же источника должны черпать силу и мы, марксисты. И мы только тогда можем быть уверены, что в предстоящей тяжелой и великой борьбе мы… разовьем максимум сил и энергии, на которую только способны… И знамя освобождения пролетариата, а вместе с ним и всего человече­ства, развернутое Марксом… – это знамя победоносно водрузят на развалинах капиталистической твердыни борцы, которых он воспитал»². Текст этот говорит сам за себя и в комментариях не нуждается.

Новое научное содержание организуется древней и вечной схемой, как содержание современного реалистического романа организуется той же сюжетной схемой, которая конструировала древний эпос. Но как наличие общей сюжетной схемы не означает тождества романа и эпоса, так наличие общей идейной схемы не означает тождества марксизма и традиционных религий. Различия здесь очень большие, и как мы можем говорить лишь об основных соответствиях (на самом деле их значитель­но больше и их вычленение – задача колоссальной сложности), так же мы можем указать лишь на основные, «на поверхности лежащие» различия.

Прежде всего, став объектом веры, марксизм не перестал быть научной теорией, апеллирующей к разуму и фактам, делающей, как лю-

¹К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т.46, ч.II. С. 123.

² К. Каутский. Карл Маркс и его историческое значение. М., 1923. С. 46 – 47. Курсив мой. – Д.Ф.

-7- (408)

бая теория, эмпирические верифицируемые предсказания. Его сущест­вование – двойственно. Как научная теория, он подлежит верификации, зависим от верификации, он должен обогащаться и развиваться – все эти идеи непосредственно заложены в нем, четко проговорены его осно­вателями и отказаться от них нельзя. В отличие от христианства или мусульманства, учений о загробном, потустороннем мире, делающих от­носительно неверифицируемые предсказания, он не может провозгла­сить свою независимость от опыта и требовать веры. Как объект веры, он наоборот, должен защищаться от верификации и всегда оставаться неизменным, самому себе равным. Две его «ипостаси» находятся в пос­тоянном и разительном противоречии друг с другом. Между ними – пос­тоянное напряжение и соответственно – постоянное напряжение су­ществует между ним и реальностью.

Во-вторых, марксизм не просто научная теория, а теория социаль­ного развития. Он не мог стать верой, требующей индивидуальной пере­стройки, борьбы с самим собой и обещающей за это индивидуальную же награду. Он мог стать лишь верой, требующей социальной перестройки, социальной борьбы и обещающей не индивидуальное, а социальное «спасение», причем победа в этой социальной политической борьбе – это подтверждение его истины.

* * *

Как есть общечеловеческая «схема веры», каждый раз наполняе­мая разным содержанием, так есть и общие законы социального бытия и эволюции веры, модифицируемые разным содержанием веры, разной «средой обитания» и разными историческими обстоятельствами.

Любое победоносное учение всегда возникает на фоне определен­ного духовного движения. Его основатель – один из многих учителей, проповеди которых схожи. Гаутама Будда был один из многих индийских проповедников того времени, как и он, противопоставляющих свой путь к спасению, открытый для всех, ритуализму и кастовости традиционного брахманизма. Иисус – один из многих учителей, бродивших по Палес­тине, имена большей части которых канули в Лету. Магомет появляется на фоне широкого пророческого движения в арабских племенах. Учение марксизма также возникает на фоне более широкого движения к комму­низму, принимавшего самые разные формы, классифицированные в «Манифесте Коммунистической партии». Упадок традиционных рели­гиозных вер порождает стремление к новым идейным системам, осно­ванным на науке и стремящимся положить конец нищете и бесправию народных масс и установить «рай на земле». Ф. Энгельс писал, сравни­вая коммунистическое движение и раннее христианство: «…борьба с всесильным вначале миром и вместе с тем борьба новаторов между собой – одинаково присущи как ранним христианам, так и социалис­там… массовые движения на первых порах по необходимости сумбурны: сумбурны в силу того, что всякое мышление масс вначале противоре­чиво, неясно, бессвязно; сумбурны они, однако, и в силу той роли, какую на первых порах еще играют в них пророки. Эта сумбурность выражает­ся в образовании многочисленных сект, борющихся друг с другом по меньшей мере с такой же ожесточенностью, как и с общим внешним врагом…»¹ И как Гаутама, Магомет, Иисус — это одни из многих, но ока-

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т.22. С.478.

-8- (409)

завшиеся лучше других, наиболее адекватно воплощающие общие духовные потребности своего времени, так и Маркс и Энгельс, очевидно, выше своих «конкурентов», не обладавших их уникальным сочетанием пророческой страстности и высокой энциклопедической научности.

Когда из массы схожих проповедников выделяется один, привле­кающий к себе внимание, духовное движение начинает кристаллизиро­ваться вокруг него, он становится как бы центром притяжения. Раньше люди искали веру, теперь они обретают ее. И здесь начинается процесс, происходящий с любой ставшей объектом веры религиозной системой -процесс «рутинизации харизмы».

Основатель учения – никогда не «догматик». Это – пророк, творчес­кая личность, нонконформист. И его учение в своем первоначальном виде, естественно, носит на себе отпечаток его личности. Его слова ярки, мощны, но не образуют логически четкой и непротиворечивой дог­матической системы. Это – слова «имеющего власть», а не «книжника» и «фарисея». Из слов Иисуса с одинаковыми основаниями выводились са­мые разные следствия. В них зародыш не одной, а всей суммы последую­щих христианских теологических систем. К основоположникам марксиз­ма это применимо ничуть не меньше. Маркс и Энгельс были живые люди с сильной творческой мыслью, «бьющей ключом», обуреваемые перепол­нявшей их страстью, выливавшейся в ярких пророческих образах. Ес­тественно, что очень многие положения их многочисленных работ проти­воречат друг другу, очень многие положения допускают самые разные истолкования. В этом богатстве мысли – их сила, но именно это богатст­во – то, что должно быть «изжито» и утрачено. Свобода и сила их мысли вызывают веру, но вера эту же свободу и силу мысли уничтожает. Вера предполагает, что истина — одна, создатель учения обладает ею в пол­ном объеме и не допускает мысли, что он может противоречить сам себе (истина сама себе не противоречит). Следовательно, она ставит задачу -превратить интуицию основателя в четкую, ясную, не допускающую разных толкований догму, которая должна строиться на основании его слов, поэму превратить в школьный учебник, недвусмысленно ответить на вопрос: «Что хотел сказать поэт в этом стихотворении?» В случае с марксизмом задача эта еще более усложняется тем, что Маркс и Эн­гельс – ученые, их теории – научные теории, предполагающие верифи­кацию и развитие. Поэтому процесс догматизации может происходить лишь бессознательно. Догма ни в коей мере не должна называться дог­мой. Тем не менее, еще при жизни основателей этот процесс начинает идти полным ходом, вызывая ужас их самих перед их последователями, добросовестно стремящимися свести их интуиции к четким и ясным фор­мулам. Начинается тот великий процесс, который превратил сочинения Маркса и Энгельса в учебник диамата и истмата.

Процесс догматизации неизбежно должен иметь свой организаци­онный эквивалент, ибо создание догмы – это создание идеологической дисциплины и, следовательно — создание организации, способной уста­новить такую дисциплину. Авторитет основателей – харизматический авторитет, люди верят им не потому, что они занимают какие-то места в иерархиях, а, наоборот, потому, что они – вне иерархий, бросают вызов всем иерархиям. Но догматизация их учения предполагает создание бю­рократических иерархий. Аморфные кружки учеников должны также перерасти в иерархическую церковь, как страстная проповедь основа­теля должна превратиться в догму. При этом характер этой иерархичес-

-9- (410)

кой организации, естественно, каждый раз модифицируется характером догматизирующегося учения. Мусульманская община — это не христиан­ская церковь и не буддийская сангха. Естественной организационной формой, которую принял марксизм, учение о социальном переустрой­стве, предполагающее приход к власти и проведение социальных преоб­разований, был международный союз партий. И как марксизм – это и научная теория, имеющая инструментальное значение, и объект веры, так и марксистские партии – это и «инструментальные» организации, цель которых – проведение определенной политики, и организации сакральные, цель которых – укрепление и защита веры, марксистский аналог церкви.

Процесс «рутинизации харизмы» – догматизации и построения об­ладающей идеологической дисциплиной организации – общий процесс, совершавшийся везде, куда попадали семена революционного марк­систского учения. Но различные национальные условия по-разному мо­дифицировали этот процесс.

* * *

Марксизм возникает в Западной Европе, и его основатели видели в нем прежде всего учение, выражающее интересы пролетариата наибо­лее развитых стран. Между тем именно в этих странах условий для по­беды марксизма и его превращения в «государственную церковь» не сложилось. Процесс догматизации здесь быстро сменяется процессом «размывания» догматического марксизма. Процессы эти могут быть переплетены: Каутский одновременно и «догматизатор», один из «отцов церкви», и «ревизионист». Это связано с рядом факторов. Во-первых, не произошло того абсолютного обнищания пролетариата, которое казалось неизбежным в середине XIX века, и соответственно отступают эсхатоло­гические настроения, страстное ожидание «конца света», вызываемое невыносимыми жизненными условиями. Во-вторых, дехристианизация также не развивалась такими быстрыми темпами, как это можно было представить в середине века. Западные формы христианства смогли приспособиться в той или иной мере к новым обстоятельствам, обрести относительную устойчивость и соответственно — тот религиозный вакуум, который мог бы быть заполнен новой верой, оказался не так велик. В-третьих, парламентские режимы этих стран и возможность легального функционирования марксистских партий неизбежно вызыва­ют идейные сдвиги – упор на мирную и легальную борьбу, постепенное отступление «эсхатологии», замена идеи «внезапного» революционного наступления справедливого общества идеей его постепенного построе­ния, усиление прагматизма и идеологической терпимости. Эта трансфор­мация марксизма имеет свою параллель в аналогичной трансформации, которую претерпевали в странах буржуазной демократии христианские церкви. (Путь от раннего марксизма к Миттерану, германским социал-демократам и английским лейбористам аналогичен, например, пути католической церкви от Пия IX к Иоанну Павлу II или от мрачных кальви­нистских и лютеранских догматиков к современному либеральному про­тестантизму.) Таким образом, «церковные» тенденции здесь оказывают­ся относительно слабыми и быстро уступают место другим тенденциям.

-10- (411)

Совершенно иначе пошло развитие марксизма в России – стране, где нищета и бесправие народных масс были неизмеримо больше, чем на Западе, где не было парламентских институтов и где ригидность и не­терпимость господствующей (и одновременно подчиненной самодержа­вию) церкви привели к фактической дехристианизации народных масс. Здесь естественно развиваются именно революционно-эсхатологичес­кие тенденции марксизма, здесь сильнейшая тенденция к догматизации и построению сплоченной железной дисциплиной и «железной» догмой партии. В построенной на аналогах социалистического движения и раннего христианства работе «К истории первоначального христианст­ва» Энгельс пишет, сравнивая будущую революцию с принятием христи­анства Константином I: «… вопреки всем преследованиям, а часто даже непосредственно благодаря им, и христианство, и социализм победонос­но, неудержимо прокладывали себе путь вперед. Через триста лет после своего возникновения христианство стало признанной государственной религией римской мировой империи, а социализм за каких-нибудь шестьдесят лет завоевал себе положение, которое дает ему абсолютную гарантию победы»¹. Но «ирония истории» заключалась в том, что эта победа пришла не там, где ожидали ее Маркс и Энгельс, – не в передо­вых странах Запада, а в России (а затем и в таких странах, как Китай, Албания, Вьетнам, Эфиопия). Марксистской «государственной и народ­ной церковью» суждено было стать не большим легальным и богатым марксистским партиям Запада, а маленькой, раздираемой внутренней борьбой и преследуемой российской партии.

И как христианство, став государственной и общенародной рели­гией, претерпело громадные идейные изменения, так же преобразовался марксизм, создав формы, отличающиеся от раннего марксизма не менее разительно, чем христианство римских пап XVI века или их современ­ника Ивана Грозного отличалось от христианства катакомб. Процесс этот шел также незаметно, без видимых разрывов с прошлым и крайне быстро – во много раз быстрее, чем эволюция христианства.

*  *  *

Важнейшим фактором эволюции марксизма в СССР было его быст­рое превращение из веры незначительного меньшинства в веру всего народа. Толпы народа хлынули в партию, но число приверженцев марк­сизма отнюдь не ограничивается членами партии. Партия – это только наиболее сознательные, избранные, а основные положения религиозно интерпретированного и догматизированного марксизма очень скоро были усвоены подавляющим большинством населения. Почему это произошло?

Прежде всего — потому что революционный марксизм соответство­вал думам и чаяниям народа, фактически утратившего веру в божествен­ную справедливость и загробное воздаяние, ненавидящего угнетателей и мечтающего о земном рае. Народ «созрел» для религиозного усвоения марксизма. И как это много раз бывало в истории, страстная вера сама создает эмпирические доказательства своей правоты. Люди верят в не­избежность победы революции, которая откроет путь к построению

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22. С.467.

-11- (412)

счастливого и справедливого общества, рая на земле (при этом в период революции никто не мыслил категориями десятилетий построения со­циализма и коммунизма: государство, деньги, – все это должно исчез­нуть очень скоро). И эта вера дает им силы совершить немыслимое, ибо победа Советской власти над всеми – белогвардейцами и петлюровца­ми, интервентами и басмачами, эсерами и махновцами (и это несмотря на безумную экономическую политику военного коммунизма) – это именно подвиг веры. Но одновременно это «эмпирическое доказатель­ство» того, что вера эта истинная, что вожди революции действительно владеют чудодейственной истиной, что учение, под знаменем которого оно совершалось, действительно «всепобеждающее». Вера сама испол­нила свои пророчества.

Но массовый приход народа к марксизму-ленинизму объясняется, конечно, не только этим. Дело еще и в том, что победители постепенно начинают ставить «неверующих» во все более невыносимое положение. В действие включается механизм террора и соответственно – механизм конформизма, люди начинают поддаваться не только идейным убежде­ниям, но и страху, убеждая себя, что самая безопасная идейная позиция и есть самая правильная. Нам, находящимся на совершенно ином этапе идейного развития, в ином духовном мире, очень легко осуждать чекис­тов и комсомольцев, разрушавших храмы. Но для того, чтобы судить их справедливо, надо понять их мир, мир веры. Ведь то, что они делали, делали всегда и везде те, кто верил «по-настоящему»! Если вы действи­тельно убеждены, что проповедь христианства – это спасение челове­ческих душ, а язычество губит души, вы не будете спокойно смотреть, как в языческих храмах поклоняются демонам. И если вы глубоко убеж­дены, что знаете путь «социального спасения», быстрого достижения всеобщего счастья на земле, вы не будете спокойно смотреть, как неве­жественных людей совлекают с этого пути на дорогу, ведущую к безмер­ным страданиям, снова в тот ад, из которого люди только что начали вы­ходить. Вера всегда имеет два лика, две «ипостаси» – мученика и пала­ча, причем мученик и палач легко и даже незаметно «переходят один в другого», «меняются местами».

Иногда кажется, что, например, декрет о свободе совести и тут же – ожесточенная и даже кощунственная атеистическая пропаганда (пропаганда, на которую ответить было невозможно) – это проявление лицемерия. Но это не так. Просто вера – слепа, она настолько убеждена в том, что она – истина, что насилие видится ей иначе, чем оно видится со стороны. Ведь это насилие педагогическое, это раскрытие людям глаз на правду, это снятие с их глаз пелены, это – не насилие над совестью, а освобождение совести¹. Поэтому проблема чисто внешнего, формаль-

¹ До сих пор в некоторых атеистических работах можно встретить утвер­ждение, что истинная свобода совести – это свобода совести от религии, а свобо­да совести в юридическом смысле – лишь условие достижения этой подлинной свободы.

В XVII веке в пуританские колонии Новой Англии начали усиленно проникать квакеры. Пуритане изгоняли их и кое-кого даже повесили. «Либералы» в их среде начали кампанию против этих насилий, говоря, что это – насилие над совестью. «Ортодоксы» в своих памфлетах отвечали, что это не так, поскольку ни один нормаль­ный человек не может по совести говорить такую чушь, какую говорят квакеры. Совесть квакеров – явно несвободна.

-12- (413)

ного, конформистского принятия доктрины не предстает как проблема важная, вера не замечает этой проблемы.

И так же не замечается проблема поверхностного усвоения докт­рины, связанного с низким культурным уровнем. Для «элитарного», высокообразованного, но абсолютно, догматически убежденного в своей правоте марксиста 20-х годов различие между его пониманием марксизма и идейным миром неграмотного красноармейца – лишь различие в разной степени усвоения той же самой истины. Для элитар­ной веры «бесхитростная вера» простых людей, естественно – выше, чем элитарное неверие или даже элитарные сомнения. «Классовое чутье» – выше интеллигентской рефлексии.

А. Платонов гениально раскрывает чисто религиозное восприятие марксизма народными массами. Вот как, например, представляется мир после революции одному из героев «Чевенгура»: «Теперь жди любого блага, – объяснял всем Чепурный. – Тут тебе и звезды полетят к нам, и товарищи оттуда спустятся, и птицы могут заговорить, как оживевшие дети, — коммунизм дело не шуточное, он же светопредставление»¹. Это – миф, народная сказка. Но какой-нибудь Луначарский мог бы лишь добро­душно улыбнуться простодушию товарища Чепурного. Ведь Чепурный верит в то же, во что верит Луначарский, хотя воспринимает это на своем уровне. Отношение его к Луначарскому – это то же отношение, что у блаженного Августина и ставшего христианином германского вар­вара. Марксизм Чепурного – это народный марксизм, и в конце концов то, что он говорит, – это лишь изложенное на «варварском» языке Марксово предисловие к «Критике гегелевской философии права».

Вера может совершать чудеса, «двигать горами». Но она не может сопротивляться собственной формализации, догматическому окостене­нию и вульгаризации, варваризации. Толпы, которые хлынули к марксиз­му, не могли не восприниматься как свидетельство его победоносности, как его триумф. Но они неизбежно несли с собой его крайнюю примити­визацию. Миллионы искренних, убежденных, но безграмотных марксис­тов не могли не свести марксизм к простой мифологической сказочной схеме, ради реализации которой («мы рождены, чтоб сказку сделать былью») они готовы были умирать и убивать. Вызванные «прагматичес­кими» соображениями отсрочки в реализации этой схемы – нэп – были им непонятны и их нетерпение было важнейшим фактором, срывавшим все разумные планы. Если сразу после революции рая на земле не полу­чилось- ничего, они готовы на новые муки. И они не могут восприни­мать своих вождей – прежде всего Ленина, совершенно спонтанный, полностью противоречащий воле этого скромного человека, культ кото­рого достигает колоссальных размеров (вплоть до того, что чувство на­рода не могло допустить тленности его тела), иначе, чем полубогов, свя­тых и пророков, ведущих их «железной рукой», как Моисей из рабства египетского через пустыни в землю обетованную, «где течет молоко и мед».

* * *

Пока был жив Ленин и у власти стояла небольшая группа высокооб­разованных марксистов (фантастическим сейчас выглядит факт, сооб­щаемый в мемуарах Г.Л. Разгона, что некоторые члены ЦК могли гово-

¹ Дружба народов, 1988,  № 4. С. 90.

-13- (414)

рить друг с другом по-латыни), варваризация марксизма не могла торжествовать. Но был один фактор, очень способствовавший ускорению этого процесса, – это борьба за власть во время болезни и затем после смерти Ленина.

Процесс догматизации всегда связан с борьбой за власть в идеоло­гической иерархии, ибо победа в идейном споре означает занятие побе­дившей группой командных постов и догматическое закрепление ее по­зиции. Естественно, что, когда религия побеждает, этот процесс ускоря­ется, ибо власть становится более реальной и по отношению к еретикам можно уже употреблять силу. Не случайно, что победа христианства в Римской империи сопровождается резким усилением борьбы догмати­ческих партий, созывом соборов, разрешавших споры, и репрессиями против тех, кто оказался в меньшинстве. Но у нас этот процесс неве­роятно ускорился. Поскольку христианство учит о «царствии не от мира сего», церковная иерархия всегда была отделена от государственной и борьба за власть в государстве не совпадала с борьбой за власть в церкви. У нас же эти иерархии совпадали и борьба за «трон» сливалась в единое целое с борьбой догматических партий. При этом эта борьба в громадной мере есть борьба за признание со стороны темной массы новых марксистов, которая предъявляет совсем иные требования к личности лидера, чем небольшая интеллигентская дореволюционная партия.

Для того чтобы лучше понять, что происходило в это время, обра­тимся вновь к А. Платонову. Один из его героев, безумный революцио­нер, страстно преданный великой идее и не щадящий никого, в том числе и себя, приходит в Кремль к Ленину. «Упоев, увидев Ленина, заскрипел зубами от радости и не сдержавшись, закапал слезами вниз. Он готов был размолоть себя под жерновом, лишь бы этот небольшой человек, думающий две мысли враз, сидел за своим столом и чертил для вечнос­ти, для всех безрадостных и погибающих свои скрижали на бумаге… «Ты гляди, Владимир Ильич, – сказал Упоев, – не скончайся нечаянно. Тебе-то станет все равно, а как же нам-то». Ленин засмеялся – и это радост­ное давление жизни уничтожило с лица Ленина все смертные пятна мысли и утомления. «Ты, Владимир Ильич, главное, не забудь оставить нам кого-нибудь вроде себя – на всякий случай»¹. Этот эпизод прекрас­но иллюстрирует то, что происходило в 20-е годы. Народные массы, в сознании которых Ленин превратился в фигуру божественную, ждут, что Ленина сменит такая же «сверхчеловеческая» личность, которая пове­дет народ дальше – к социализму. Но кто это может быть? Естественно, что это должен быть самый верный ленинец, человек, который также пра­вильно понял ленинскую мысль и может применить ее к новым усло­виям, как Ленин понял и правильно применил мысль Маркса и Энгельса. Это должен быть «Ленин сегодня». Борьба за власть в государстве, за наследие Ленина в этих условиях превращается в борьбу за то, кто мо­жет утвердить себя большим ленинцем. Те же люди, которые очень часто спорили с Лениным и, более того, не очень-то считались с ним в период его болезни, начинают, соревнуясь друг с другом, раздувать культ его личности и делать из его наследия новое «священное писание» – как бы второй после Маркса и Энгельса пласт нашего «священного писания».

¹ А. Платонов. Впрок (бедняцкая хроника). Повести и рассказы. 1928-1934. М., 1988. С. 265.

-14- (415)

Этот процесс с поразительной отчетливостью виден в материалах XIV съезда, где разворачивается второй раунд борьбы за ленинское наследие (Сталин и Бухарин против Каменева и Зиновьева). В выступле­ниях на съезде есть одно поразительное по своей «прозрачности» место. Это – конец выступления Камила Икрамова. Он говорит: «В заключение одна просьба: вы, старые большевики, себя называете учениками Ле­нина; мы, молодняк, просим и требуем преподнести нам учение Ленина как оно есть, в чистом виде»¹. Это – «социальный заказ» на догму. А вот как этот заказ выполняется буквально «на глазах». Сталин в политичес­ком докладе полемизирует с Зиновьевым (мы сознательно опускаем то, что относится к сути полемики, нас интересует ее логика). «Тов. Зиновь­ев пишет… (цитата. – Д.Ф.). Тов. Бакаев спрашивает, что тут страшного? А я вас попрошу сравнить статью тов. Зиновьева с тезисом Ленина (ци­тата. – Д.Ф.)… и ответить, отошел тов. Зиновьев от тезиса Ленина или не отошел… (Возглас с места: «Подразумеваются другие страны, кроме России». Шум.) Не выходит, товарищ, ибо в статье тов. Зиновьева гово­рится о «задачах, которые совершенно общи всем партиям Коминтерна». Неужели вы будете отрицать, что наша партия есть тоже часть Комин­терна. Тут прямо сказано: всем партиям». (Возглас со стороны Ленин­градской делегации: «В определенные моменты!» Общий смех.) Срав­ните эту цитату из статьи тов. Зиновьева о … с цитатой из речи Ленина … и вы поймете, что между ними нет ничего общего»². И это отнюдь не только Сталин. Такой стиль полемики становится общим стилем у всех этих людей, только что отвергших прямые указания умирающего вождя. Вот как нападает на Зиновьева Бухарин: «Товарищ Зиновьев в своей книжке не понимает одного места из Владимира Ильича, или понимает его формально, как некоторые персонажи, которые читают по складам, но не вникают в смысл»³. А вот Рыков: «Я не буду опровергать этого лозунга… своими словами, а прочту маленькую цитату из того, что писал Владимир Ильич»⁴. А вот сам третируемый как не ленинец Зиновьев: «… ленинградцы – ни «левые», ни «правые», они просто ленинцы»⁵. Букваль­но на наших глазах «бешеными темпами» сочинения Ленина превра­щаются в «священное писание» и создается ленинистская догматика.

И такими же темпами параллельно с этим идет процесс «сакрали­зации» партии.

¹ XIV съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М.:Л., 1926. С. 177.

² Логика догматизма всегда одна, о чем бы ни шла речь. На XIV съезде партии
речь шла об отношении к середняку. На I Никейском соборе она шла об отношении
Бога-Отца и Бога-Сына. Но посмотрите, как схожи логики, как одинаково идет про­
цесс уличения еретиков. Православные епископы отвечают защитнику арианской
ереси: «Оставаясь так долго… в вере апостольской, каким образом ты позволяешь
себе уклоняться…? Вот вот только слышал ты от нашего святого собора пророчества
великого Иеремии, который, как бы перстом указуя, говорит: «Сей Бог наш и не
вменится ин к нему» и пр. и прибавляет еще: «По сем на земле явися и с человеки
поживе». Ты помнишь… что на вопрос св. епископов: «Кто явился на земле и жил с
людьми, Отец или Сын?» ты отвечал, что Сын, как и священное писание свидетельст­
вует – ведь так ты сказал. Зачем же опять повергаешься в глубину нечести Ариева,
или, лучше сказать, погрязаешь в ней?». – Деяния вселенских соборов, т. I. Казань,
1887. С. 55.

³Х1УсъездВКП(б). С. 147.

⁴  Там же. С. 411.

⁵  Там же. С. 707.

-15- (416)

Совершается очень интересный «диалектический» процесс перехо­да понятий в свою противоположность. Идея, что есть единая марксист­ская истина, и партия, вооруженная этой истиной, естественно, будет партией победоносной, постепенно перерастает в идею, что победонос­ная марксистская партия всегда обладала и обладает истиной, она не может ошибаться, как не может ошибаться церковь, движимая Святым Духом. Если до революции объектом веры революционеров был сам марксизм, а не партия как таковая, они не боялись расколов и ухода из партии (ибо если партия ошибается, она – немарксистская), то теперь ситуация меняется. Партия сама становится объектом веры. Догмати­ческое сознание начинает прямо-таки панически бояться раскола и вообще любых разногласий, ибо разногласия подрывают веру, порожда­ют сомнения. Есть одна истина – ленинизм, и есть одна партия, обладаю­щая этой истиной. Борьба за право быть наследником и интерпретатором ленинского «священного писания» – это одновременно борьба за то, кто установит железное единство в партии, ибо «партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти…»¹.

В этой борьбе побеждает Сталин. Его победа, как исход любой борьбы, в какой-то мере случайна. Но очевидно, все же, что в значитель­ной степени это было «выживание наиболее приспособленного», причем «наиболее приспособленного» именно к создавшейся тогда духовной ситуации ожидания как можно более четкой догмы и как можно более ясного указания ленинского пути. В этой ситуации оригинальность мыш­ления, творческое начало, слишком большая образованность, и уж, ко­нечно, способность к самокритике и мягкость скорее были помехами. Требовалась не творческая фигура, а «железный ленинец». А у Сталина даже фамилия – Сталин. Он невозмутим и уверен в себе. И стиль поле­мики и мышления у него идеально догматический, недаром он учился в семинарии. Он не блестящий оратор, но у него «железная логика», вернее – то, что воспринималось массой полуграмотных марксистов как «железная логика» – бесконечные цитаты из Ленина, «катехизические» вопросы и ответы, постоянные «во-первых, во-вторых, в-третьих». От него исходит та непоколебимая уверенность в знании правильного пути, в которой так нуждалась масса Чепурных и Упоевых, оставшихся без Ле­нина. Вот прекрасный образец «железного» сталинского стиля, завора­живающе действующего на народ: «Историческое значение XIV съезда ВКП(б) состоит в том, что он сумел вскрыть до корней ошибки новой оп­позиции, отбросить прочь ее неверие и хныканье, ясно и четко наметил путь дальнейшей борьбы за социализм, дал партии перспективу победы и вооружил тем самым пролетариат несокрушимой верой в победу со­циалистического строительства»².

Ленин для массы верующих российских марксистов был пророком, приведшим их в обетованную землю. Но когда до этой земли дошли, вы­ясняется, что это – не совсем та земля, где «текут молоко и мед». До этой земли еще идти и идти. И как раз в это время пророк умирает. Но появляется новый пророк, «Сталин – это Ленин сегодня», и движение продолжается. Люди готовы на новые страдания, вновь готовы умирать и

¹И.В.  Сталин. 0б основах ленинизма. Вопросы ленинизма. М.: Л., 1926. С. 75.

² Там же. С. 68.

-16- (417)

убивать, лишь бы дойти до земного рая, до царства добра и справедли­вости. В сознании людей возникает как бы «триада» – Маркс и Энгельс (слитые воедино) – Ленин, истинный ученик Маркса и Энгельса, единст­венный из их учеников, который смог до конца овладеть их учением, творчески применить его и в силу этого совершить революцию, – а также Сталин, истинный ученик Ленина, миссия которого – привести народ к социализму (что он совершает к 1937 году) и затем – к коммунизму. И это движение одновременно является движением к крайней догматизации и к немыслимым масштабам культа личности Сталина. Культ Ленина воз­ник спонтанно, против его воли (и лишь затем сознательно раздувается его учениками). Ленин – вождь раннего периода развития марксистской «церкви», когда была живая мысль, когда люди спорили друг с другом. Он не хотел и не мог делать из себя живого Бога. Но Сталин выдвигается в совсем иной атмосфере, он улавливает новые Т1сихологические по­требности и строит в соответствии с ними свой образ, свою политику и свою идеологию. Это – идеология предельно догматизированного марк­сизма-ленинизма, в которой, как во всех догматизированных системах, верность форме сочетается с отходом от духа и сути.

*  *   *

Любая догматическая идеология имеет своим источником некое «священное писание». В сталинской идеологии мы можем говорить о на­личии трех «пластов» «священных писаний».

Самый первый пласт – это сочинения Маркса и Энгельса. Это – сак­ральные тексты людей, которые вообще не ошибались (Сталин в своей «сатанинской гордыни» несколько раз уличал или почти уличал в ошиб­ках Энгельса, но это — лишь Энгельса и лишь Сталин)¹. И как всегда бы­вает с сакрализованными и догматизированными текстами, другой сто­роной сакрализации и догматизации является крайний произвол их тол­кования. Ведь если подразумевается, что и «Капитал» и написанные не для публикации письма, и тексты 40-х годов, и тексты 90-х годов содер­жат одну и ту же и полную истину, толкование просто не может не быть произвольным. При этом внутренние противоречия текстов «выпрямля­ются», словам, явно употребляемым в буквальном смысле, придается

¹ Одной из важнейших проблем нашего догматического сознания была защита непогрешимости текстов Маркса и Энгельса от того самоочевидного факта, что мно­гие их предсказания явно не исполнялись. Здесь догматическая мысль подсказывает совершенно гениальный ход – использование для догматизации текстов основопо­ложников марксизма, для «ухода» от верификации, саму, имманентную марксизму как научной теории, идею развития учения. Те предсказания, которые явно не испол­нились, объявляются абсолютно истинными, но для своего времени. Например, Маркс и Энгельс говорят о том, что победа революции произойдет в развитых европейских странах и после нее произойдет отмирание государства. Этого не произошло. Значит ли это, что они ошибались? Нет, говорит Сталин, они были правы для своего, домоно­полистического периода и для условий победы социализма в группе стран, ибо если бы тогда произошла революция, то она произошла бы в группе самых развитых стран и тогда государство отмерло бы. Несбывшееся предсказание объявляется все равно верным.

-17- (418)

небуквальное значение¹, наоборот, явно литературные образы, вроде «религия – опиум народа», становятся чуть ли не точными определения­ми. Возникает очень характерная для любой догматической системы двойственность отношения к сакральному тексту. Он – абсолютно исти­нен, но понять эту абсолютную истинность крайне сложно. В конце-кон­цов ведь все марксисты читали Маркса, но ни Плеханов ни Каутский не могли его правильно понять. Правильно понять его мог лишь Ленин. А раз так, значит самостоятельное изучение его – опасно. Изучать его без руководства, не сквозь призму экзегетики – значит наверняка впасть в ошибки. Происходит то же самое, что в средневековом христианстве происходило с Библией – сакральный источник доктрины становится опасен для доктрины. И не только опасен, но в некотором роде и не очень нужен. Ведь если марксизм уже применен единственно правиль­ным путем к нашим условиям, то и естественно обращаться не к этим трудным текстам, повествующим о делах, давно минувших, а к текстам Ленина и Сталина. Как средневековое христианство «отодвигало» Библию, запрещая переводить ее на живые языки, так у нас «отодвигал­ся» Маркс и Энгельс, полного собрания сочинений которых у нас до сих пор нет. Фактически реальная роль их произведений весьма невелика, и просто невозможно себе представить, например Сталина, изучающего «Капитал».

Второй пласт «священного писания» – произведения Ленина. Ленин – ближе по времени, понятней, и, кроме того, – важнейшим элементом легитимации положения Сталина является то, что он – самый верный ученик Ленина. Поэтому роль его произведений – больше. Но объективно с ними происходит то же самое, что и с текстами Маркса. Опять-таки догматическая экзегетика делает немыслимое. В 1939 году Сталин, обосновывая на XVIII съезде партии созданную им бюрократичес­кую машину, ссылается на «Государство и революцию». И не просто ссылается – все это обоснование мыслится развитием этих идей. И если искренность самого Сталина еще может возбуждать сомнения (хотя я вполне допускаю его искренность), то искренность миллионов совет­ских людей, которые это «Государство и революцию» бесконечно сдава­ли на разных экзаменах и никакого противоречия между идеями этой книги и идеями и реальностью сталинизма не видели, не может вызы­вать сомнений. Это – безумие, но это обычное безумие догматизирован­ной идеологии. Это не большее безумие, чем то, что люди эпохи инквизи­ции и утопающего в роскоши папского двора не замечали противоречий этой реальности и обосновывающих ее текстов и евангельского учения. И, как и Маркс, Ленин тоже отодвигается на задний план. В конце концов, ведь его тоже можно интерпретировать по-разному, оппортунисты тоже на него ссылались, и есть единственно верная его интерпретация – тем, кто есть Ленин сегодня.

Сталин – единственно верный интерпретатор Ленина, который в свою очередь – единственно верный интерпретатор Маркса и Энгельса.

¹ Пример этого «выпрямления» – создание в сталинское время «пятичленной» схемы формаций. У Маркса была идея «азиатского способа производства», не очень-то вяжущаяся с идеей единого процесса смены формаций – не локальных, а всемир­ных. Наша экзегетика «распрямляет» эту «кривизну», объявляя, что «способ произ­водства» здесь употребляется в ином значении, чем в других местах, а реальная история подгоняется под схему так, что в Китае и Индии обнаруживаются эпохи рабо­владения и феодализма.

-18- (419)

Авторитет Сталина, таким образом, произведен и вроде бы меньше авторитета Маркса-Энгельса-Ленина. Но, с другой стороны, он как бы включает в себя их авторитеты, он – живое воплощение марксизма¹. И его тексты начинают образовывать как бы третий слой «священного писания».

Но культ Сталина имеет и иное происхождение, иную идеологиче­скую основу- в культе партии. Партия мыслится совершенно «мистиче­ски» — как не способная ошибаться организация, вся история которой – это история «отметания» различных «ересей». «История развития внут­ренней жизни нашей партии есть история борьбы и разгрома оппорту­нистических групп внутри партии – «экономистов», меньшевиков, троц­кистов, национал-уклонистов»². Из этой борьбы она каждый раз выходит все более очищенной и монолитной. Это – ленинская партия («Мы гово­рим – Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим партия, подразуме­ваем – Ленин» – наш вариант учения о церкви как теле Христовом). И если эта партия поставила во главе себя Сталина, то уж, наверное, она не ошиблась. И здесь снова происходит догматический «переход проти­воположностей». Партия, абсолютно единая и не способная ошибаться, превращается из реальной силы в институт, функции которого в громад­ной мере ритуальны. Если при Ленине и сразу после его смерти на пар­тийных съездах идут ожесточенные бои, то на XVIII съезде читаются стихи, прославляющие Сталина. Все ереси уничтожены, правильный курс проложен, и в общем-то делать на съездах уже нечего.

Сталинский культ вырастает из всей догматической системы – и из представления о текстах Маркса-Энгельса-Ленина как о текстах, содержащих полную и высшую истину, и из представления о партии как организации, не способной ошибаться. Сталин – как бы воплощение марксизма и партии. И это позволяет ему выступать оракулом по всем вопросам. Если марксизм-ленинизм дает методологию, позволяющую правильно разобраться во всех сферах науки (и не только в социальных науках, но и в естественных, где тоже есть свои метафизические и идеа­листические тупики, выбраться из которых можно лишь при помощи марксистской материалистической диалектики) и в сфере искусства, а «Сталин – это Ленин сегодня», то Сталин получает «логическое право» вмешиваться во все проблемы наук и искусств. Создается единая все­охватывающая догматическая культура.

¹ Вот очень характерное место в полемике Сталина с Троцким: «Интересно,что тов. Троцкий фыркает даже на слова «народ», «революционная демократия» и т.п.., встречающиеся в статьях большевиков, считая их неприличными для марксиста.
Тов. Троцкий, очевидно, забывает, что Ленин, этот несомненный марксист… писал»: (далее цитата. – Д.Ф.). «Тов. Троцкий, очевидно, забывает, что Ленин, этот несомнен­ный марксист…, пишет (опять цитата. – Д.Ф.). Этих слов Ленина забывать нельзя». (И.В.Сталин. Вопросы ленинизма. С.197). Обращение к авторитету Маркса здесь не прямое, а опосредованное текстом «несомненного марксиста» Ленина.. Но так как Сталин абсолютно верен ленинскому тексту, он оказывается как бы воплощением и Ленина и Маркса.

² История ВКП(б) в кратком курсе. М., 1948. С. 343. Для иллюстрации единства догматического сознания приведем цитату из послания папы Либерия: «А несоглашающиеся… извергнуть яд злоучения, отбросить всякие хулы Ария и анафематство-
вать их, пусть знают, что вместе с Арием, учениками его и прочими змеями, как-то савелианами, патропассианами и всякою иною ересью, они отчуждаются и лишаются общения с церковными собраниями, так как церковь не принимает сынов блуда».
(Сократ Схоластик. Церковная история. Саратов, 1911. С. 250).

-19-

Создается своя, марксистско-ленинская, каноническая живопись, архитектура, литература, музыка. И не только содержание художествен­ных произведений должно быть правильным, но правильной должна быть и форма (находящаяся в диалектическом единстве с содержанием).

Как в средние века христианство догматизирует не только свое собственное учение, но и науку, Аристотеля, так и у нас создается своя марксистско-ленинская биология (Мичурин, Лысенко)¹, физика (отрицаю­щая Эйнштейна) и чуть ли не математика.

Создается своя агиография, свои святые – Николай Островский, Стаханов, Чапаев и т.д.

Складывается своя обрядовая система, система праздников – литургический год.

Все это связано в единое целое и поддерживается грандиозной системой пропаганды – постоянным прохождением всех советских лю­дей через обучение марксизму-ленинизму – от школы до аспирантуры, средствами массовой информации, оценивающими текущие дела с точки зрения догмы, тысячами книг, статей, картин. Фактически создается законченная цивилизация догматического марксизма-ленинизма, и создается с головокружительной скоростью. Но и падение ее происхо­дит с такой же удивительной быстротой. Человек, которому в 1960 годы было 70 лет, мог во взрослом, сознательном состоянии наблюдать кру­шение одной цивилизации, не только зарождение, становление и рас­цвет, но и упадок – другой.

Христианство, мусульманство, буддизм создали цивилизации, ко­торые держались века. У нас же все шло с головокружительной быстро­той, и на самом пике нашего расцвета, не успела цивилизация принять законченные формы, как в ней обозначились признаки упадка. Она оказа­лась эфемерной. Почему?

*  * *

Прежде всего, потому, что два аспекта марксизма – марксизм как вера и марксизм как научная теория – находятся в противоречии, и науч­ный аспект марксизма «взрывает» его религиозный аспект.

Традиционные религии, как и марксизм, делали предсказания, и выполнение этих предсказаний мыслилось подтверждением их истин­ности. Но эти предсказания – частичное раскрытие Богом будущего – всегда были достаточно неопределенны. Ранние христиане, гонимые римскими властями, верили в очень скорое, «со дня на день», второе пришествие Христа. Второе пришествие не наступило – вместо этого христианство стало государственной религией и его лидеры, занявшие «достойное положение» в обществе, уже не имели оснований мечтать о

¹ Очень интересен параллелизм между социальной логикой догматизирован­ного марксизма и логикой лысенковщины. Овладение марксистской истиной позво­ляет находить правильное решение социальных проблем и путь к земному раю, при этом вера важнее образования, «классовый инстинкт» важнее формальных знаний. Но ведь марксизм – не только единственно верный метод социального знания, это – вообще единственно верный метод научного знания. И применение этой логики к биологии «автоматически» дает лысенковщину, где «ветвистая пшеница» играет роль биологического эквивалента коммунизма.

-20- (421)

его скорой гибели. Идея «второго пришествия» отодвигается на задний план. Когда-нибудь оно произойдет, но когда – неизвестно и много думать об этом не стоит. Но то, что «второго пришествия» не произошло, не нанесло удара вере – ведь предсказание здесь не устанавливало жесткой связи между реальными человеческими действиями и «вторым пришествием», не говорило: «Если вы сделаете то-то и то-то, Христос придет во славе». Это неверифицируемое предсказание, как неверифи-цируемы утверждения типа: «Если вы будете делать то-то и то-то, вы попадете в рай». Но марксизм, став религией, объектом веры, не пере­стал быть научной теорией, делающей верифицируемые предсказания. Он говорит о конкретных реальных социальных действиях, после кото­рых должно наступить вполне земное счастье, земной рай. Действия совершаются, но рая не наступает. Как в этой ситуации должны действо­вать «защитные механизмы» веры, как «уйти от верификации»? Есть два основных пути «ухода от верификации», и религиозный марксизм идет сразу по обоим этим путям.

Первый путь – «отодвижение» рая. До революции победа револю­ции, социализм и коммунизм сливаются в сознании революционеров во­едино. Революция есть вступление в мир свободы и справедливости, и достаточно прочесть «Государство и революция», чтобы увидеть весь масштаб ожиданий революционеров-марксистов. Революция побеждает, но рая не наступает. Для некоторой части революционеров это означает кризис веры, и приход нэпа сопровождался даже самоубийствами людей, оказавшихся не в силах вынести расхождения между ожидания­ми и реальностью. Но веру большинства спас простой и естественный ход мысли. Рай – это не просто победа революции, а построение социа­лизма, который можно построить и в одной стране (сталинское развитие марксизма), но ценой невероятных усилий. Рай отодвигается и начинает­ся строительство социализма – претворение мифологии в жизнь. Догма дает ясную и четкую картину того, что такое социализм, и ценой полного разорения страны при героическом энтузиазме и кровавом терроре в 30-х годах социализм построен. Но это означает лишь увеличение разрыва между верой и реальностью. С одной стороны, рай вроде бы уже создан, с другой стороны – есть нищая страна, где живут голодные и запуганные люди. И начинается новое «отодвижение рая». Социализм – это уже почти рай (первая стадия коммунистической формации), но все же не полный рай. Полный рай – это коммунизм. Начинаются «великие стройки коммунизма». Люди с невероятным упорством, преодолевая немыслимые лишения, идут через пустыню к миражу. Путь им ясен, отчетливо виден – надо дойти вот до того бархана и сразу же за ним – прекрасный оазис, но когда они до него доходят, оказывается, что оазис – впереди и до него еще идти и идти.

Постепенное отодвижение рая – первый путь «ухода от верифика­ции», но есть и второй путь – путь изображения реальности как бы раем. По мере увеличения разрыва между реальностью и ожиданиями усили­вается страх перед реальностью и ее уже не только бессознательное, но и сознательное искажение. Постепенно складывается система, наглухо закрывающая страну от мира иноверцев – и уже не только для того, чтобы не проникла «идейная зараза», но и для того, чтобы не проникли факты, не проникла реальность. Мир иноверцев изображается все более карикатурно, а наш собственный – все более приукрашенно, пока в послевоенный период не создается картина мира, уже вообще никакого

-21-  (422)

отношения к реальности не имеющая, когда в кинотеатрах, романах, живописных полотнах нищая, голодная и терроризированная страна изображается царством изобилия, окруженным миром нищеты и бес­правия.

Очевидно, в какой-то мере этой же потребностью сохранить догму от столкновения с реальностью объясняется и сталинский террор. Ес­тественно, что этот террор – и «нормальный» для догматической систе­мы террор против еретиков и потенциальных еретиков, и террор тирана против всех, кто может попытаться ограничить его власть или просто не подчиниться ему. Но в нем есть и еще один аспект. Шпионы и вредители в сознании людей сталинской эпохи выполняют функции средневекового дьявола: на него списывается все зло этого мира, которое не может исходить от всеблагого Бога. Все плохое, что не может быть объяснено хорошей системой, объясняется действием жуткого и «внесистемного» фактора. Ясно, что по мере все большего расхождения реальности и мифа на дьявола должно списываться все больше и больше – очевидно, отсюда и теория усиления классовой борьбы по мере приближения к со­циализму и коммунизму.

Параллельно идут взаимосвязанные процессы – страна разоряет­ся, выполняя основанную на мифологической и догматической схеме сталинскую программу. Но чем более она разоряется, тем более – в тео­рии – приближается земной рай. Реальность и ее идейное осмысление все более расходятся, и образующаяся между ними пропасть должна все больше заполняться кровью и ложью. Но чудовищное напряжение террора, великих строек и энтузиазма начинают спадать. Вера все отчетливее «выдыхается».

Она «выдыхается» и потому, что сил уже больше нет, и, как ни закрывай глаза на расхождение реальности и догмы, оно проникает в сознание; и потому, что происходят громадные социальные сдвиги, несущие за собой важные изменения в сознании. Триумф религиозного марксизма был связан с подъемом низов русского общества, с прихо­дом к социальной активности, к культуре, к власти темной неграмотной массы – платоновских героев. Но постепенно ликвидируется неграмот­ность, города «переваривают» миллионы хлынувших в них крестьян. Платоновский полуграмотный фанатик отходит в прошлое.

Победа ранее гонимой веры и ее догматическое окостенение озна­чают выдвижение на первый план другого типа личности. Мученики и ге­рои «катакомбного» периода, страстные и потому недисциплинирован­ные, уже не нужны и даже опасны. На поверхность выходит совершенно иной тип – бюрократически-иерархического политика и карьериста. Не случайно, что с победой христианства совпадает возникновение мона­шества – страстным религиозным «энтузиастам» не было места в новой церкви, они стремились уйти от нее, и иерархия давала им возможность уйти, самоизолироваться и использовала их колоссальный авторитет. Но у нас при социальной заостренности нашей веры не было места мо­настырям. Место монастырей заняли концлагеря, в которых системати­чески уничтожаются все действительно горящие марксистско-ленински­ми идеями идеалисты. Одновременно слияние государственной и идео­логической иерархий вело к тому, что прагматические критерии при оценке статуса в ней и при карьере (хороший работник) подтачивали критерии идеологические: наверх шли не столько догматики-идеалисты, сколько, в худшем случае – карьеристы, в лучшем случае – просто чест-

-22- (423)

ные работники, преданные Родине и партии, т.е. Сталину, верящие в марксизм, но видящие в нем скорее просто символ этой преданности, чем действительно источник вдохновения. Эти люди более или менее до­вольны существующим, и марксистская эсхатология мало говорит их уму и сердцу. Они тоже устали от террора и мечтают о стабильности.

В результате при формально-тотальной победе идеологии она очень быстро становится «внутренне пустой». Но «природа не терпит пустоты», и пустота начинает заполняться идеологией, прямо противопо­ложной марксистской, – идеологией русского великодержавного шови­низма с сильными «традиционалистскими» оттенками. Если христиан­ство, мусульманство и другие религии развиваются медленно, посте­пенно, то наша идеология проходит цикл своего развития с невероятной скоростью. Сталин – деятель еще «катакомбного» периода нашего идео­логического развития, человек, проводивший экспроприации и бежавший из ссылки, так сказать один из «первых христиан». И он же – ренессансный папа, обратившийся к античному наследию, ибо он тоже на самом пике догматизации нашей идеологии обращается (бессознательно, не видя здесь противоречия) к идеологии побежденной, отринутой и, в отли­чие от еретических форм марксизма, не угрожающей его власти. Вели­кий марксист сам ощущает пустоту своей догматизированной идеоло­гии и начинает рядиться в одежды Ивана Грозного, а патриарх и митро­политы становятся постоянными участниками всех кремлевских тор­жеств. Это «опустошение» идеологии, неверие самого вождя и «класси­ка марксизма» в свои собственные догмы видно и во внешней политике, где эпоха «крестовых походов» кончилась и чисто государственные со­ображения все более превалируют над интересами «веры и церкви». Если изначально наше государство мыслилось всего лишь ядром буду­щего всемирного государства, то Сталин при всей своей агрессивности, даже тогда, когда может, не выходит за рамки старой российской импе­рии. Сталин ищет новые «подпорки» для своего трона и созданной им со­циально-политической системы, но это лишь усиливает идеологическое напряжение, ибо к противоречиям мифа и реальности добавляются про­тиворечия между различными компонентами сталинской идеологичес­кой эклектики и противоречие его образа, его идеологии и его культуры с ленинскими идеологией, образом и культурой, которые уже нельзя «замазать» никакой экзегетикой. «Сталин – это Ленин сегодня» все более начинает выглядеть «анти-Лениным».

Мы еще плохо знаем сталинскую эпоху, и нам трудно сказать, в какой мере можно говорить о нарастании в 40-е и в начале 50-х годов идеологического кризиса. Но очевидно, что «на верхах» было всеобщее ощущение, что так дальше нельзя, и смерть Сталина с облегчением вос­приняли все его соратники (вплоть до его главного палача Берии, от которого, возможно, исходили первые попытки бросить тень на фигуру Сталина). Логика нашего догматического развития прерывается. По этой логике после периода борьбы за право считаться истинным учеником и наследником Ленина и Сталина должен был победить «икс», который стал бы «Сталиным сегодня», как Сталин был «Лениным сегодня» и который должен был осуществить переход к коммунизму¹. Вместо этого наступило «разоблачение культа личности».

¹ Для этого он должен был бы отменить деньги, перейти к каким-то формам распределения «по потребностям», объявить репрессивный аппарат не государством, а каким-нибудь общественным самоуправлением и т.д. – задача, разумеется, труд­ная, но в принципе реализуемая.

-23- (424)

* * *

Эпоха Хрущева – крайне противоречива. В какой-то мере при нем продолжает действовать механизм догматизации. Он, если и не вопло­щение Ленина, то все же «истинный ленинец». Его доклады изучаются как идеологический источник. И он строит коммунизм, который должен наступить «при жизни этого поколения» (хотя строит без особого напря­жения). Но одновременно при нем возникает сильная тенденция к тому, что можно назвать «реформацией» нашей марксистской веры. В какой-то мере происходит движение от «предания» к «писанию», движение назад, к источнику идеологии, Ленину (а в относительно узком круге «интеллек­туалов» – и к Марксу, Энгельсу и к Гегелю). И как в христианской рефор­мации, в форме движения назад осуществляется движение вперед и к большей свободе, ибо источник идеологии освобождается от позднейших интерпретаций и вновь допускает разные прочтения, «Разоблачение культа личности» расшатывает идею единого правильного пути и партии, которая не может ошибаться. Возникает относительная терпимость – и «внутриидеологическая», и к другим идеологиям. При этом тенденции к возрождению элементов дореволюционной символики и идеологии, характерные для 40-х – начала 50-х годов, отходят на задний план и от­носительная идейная терпимость сопровождается гонением на церковь (как бы возвращается антиклерикализм 20-х годов).

Но достаточно посмотреть на фотографии Никиты Сергеевича, чтобы понять, что марксистский Лютер из него выйти не мог. Он был по­рождением той бюрократической идеологически-государственной иерар­хии, которая не могла создать никакого института, сохраняющего инди­видуалистических, самостоятельно мыслящих и чувствующих, предан­ных идее людей, и систематически уничтожала их. И слой, который под­держал Хрущева и принял его идеологию, стремился не столько к возрождению революционного духа ленинской эпохи, духа преобразова­ний, строительства нового общества, сколько к стабильности. Он отверг Сталина не столько потому, что тот объективно возрождал ценности, противоречащие идеалам революции, сколько потому, что при сталин­ском терроре его представители не могли ощущать себя в безопаснос­ти. За словами о возрождении ленинских идеалов скрывалось стремле­ние к олигархизации и спокойному наслаждению жизненными благами. Хрущевская реформация была «вялой», бессильной, и 1963, а затем 1968 годы, наносят ей роковые удары.

70-е годы проходят под знаком полной деградации марксистской мысли, превращающейся в набор формул, смысл которых давно и прочно утерян. Реальные духовные процессы идут помимо марксистской тра­диции и скорее являются продолжением и развитием той тенденции к возрождению дореволюционной идеологии, которая возникает еще при Сталине, но теперь от создания эклектического привеска к догматизиро­ванному марксизму переходит к выработке относительно ясных и четких, противостоящих официальной догме идеологических форм. Фор­мально господствующая идеология становится такой же дряхлой, скле­ротичной, по-старчески добродушной и бессильной, но так же держащей­ся за свою формальную власть, как воплощающий ее лидер.

Перестройка вновь в какой-то мере возрождает реформационную линию развития, прерванную в 1968 году, естественно приводит к обраще-

-24- (425)

нию к Ленину, к той эпохе развития нашей идеологии, когда была живая партийная жизнь и живая марксистская мысль. XIX партконференция, на которой изумленная Россия впервые слышала споры и где впервые за многие годы решения принимались большинством, а не единогласно – это как возвращение к ленинским партийным форумам. И одновременно, через такое возвращение, осуществляется процесс, через который в XX веке проходят (разными темпами и в разных формах) все догмати­ческие системы – процесс дедогматизации, усиления терпимости, под­ключения к экуменическому диалогу. XIX партконференция – возвра­щение к партийным форумам ленинской эпохи и одновременно – это как бы наш аналог 2-го Ватиканского Собора. Но здесь нас подстерегают очень большие трудности и опасности.

* * *

Будем смотреть правде в глаза – у нас осталось не так много сил, чтобы выполнить громадную идейно-теоретическую работу по критичес­кому анализу нашей идеологии. Для этой работы нужна реальная заинте­ресованность. Но для большинства – и народа и интеллигенции – форму­лы догматического марксизма уже утратили какой-либо смысл и привле­кательность. И действительно, утверждение, что мы олицетворяем тот высший формационный уровень, к которому должно прийти все челове­чество, – социализм, который должен сменить капитализм, – очевидный бред. О пролетарской революции и говорить не приходится – уже нет того пролетариата, который мог бы ее произвести. Куда проще и ес­тественнее просто отбросить всю эту ветошь, из-за которой были проли­ты реки крови, чем разгребать авгиевы конюшни нашей догматики. Но разгребать их все-таки нужно. И нужда эта – как политическая и соци­альная, так и духовная и интеллектуальная.

Интеллектуальная и духовная – прежде всего потому, что марк­сизм – это не просто система догматических и устаревших ответов на разные вопросы. Это еще и система вопросов, которая в некотором роде имманентна современному человечеству. И как христианские исходные понятия обладают значением независимо от их мифологической оболоч­ки (пусть Адама и Евы не было, но первородный грех все-таки есть), так же обладают великим значением идеи марксизма, который недаром стал в XX веке верой чуть ли не половины человечества. Пусть нет «пятичленки» формаций. Но есть глубочайшая потребность современного человека найти логику и стадиальность (и эта стадиальность, несомненно, есть) всемирно-исторического процесса, понять, откуда и куда мы идем. Пусть обобществление средств производства (если это можно назвать обоб­ществлением) ни к чему хорошему не привело, и мы не столько сейчас мечтаем о коммунизме, сколько мечтаем о заимствовании различных элементов западной капиталистической экономики. Но мы не можем не стремиться к строю, в котором не будет противоречий между человеком и социумом, где человек не будет во власти «объективных» и нечелове­ческих законов социума (и не можем не соотносить этого стремления с постижением логики всемирно-исторического процесса). Все это может не очень волновать американцев, которые (худо-бедно), но черпают духовные силы в религии и имеют право свысока смотреть на весь остальной, более бедный и менее свободный мир. Но в нашей стране,

-25- (426)

где даже децентрализация может совершаться лишь централизованно и освобождение от господства плана – планомерно, эти вопросы – реаль­ные и животрепещущие. Мы не можем не строить некоего нового мира и, следовательно, должны тщательно изучать, что в предшествующем строительстве привело к тому, что здание, пока оно не рухнуло, приш­лось срочно перестраивать. Без этого тщательного анализа всего плана строительства мы рискуем, по Салтыкову-Щедрину, разрушить старое здание, построенное на песке, и начать строить новое на том же песке.

И это – вторая причина, по которой старая догма заслуживает не отбрасывания, а тщательного анализа, цель которого – извлечение из нее «рациональных зерен». Когда старая догма просто «выкидывается на помойку», признается печальным заблуждением, досадной аберраци­ей, возникает очень реальная опасность повторить все «по новой». Ока­завшийся в идейной пустоте человек начинает судорожно искать, за что ухватиться, и вновь попадает в «ловушку веры». Не разобравшись в прошлом, он не может увидеть, как это прошлое возвращается к нему в новом облике. Протестантские общества, в которых шла глубочайшая и всестороннейшая критика средневековой религии, обошлись без новых форм религиозности и сопутствующих им инквизиции, «крестовых похо­дов» и т.д. Но там, где христианство было просто отброшено, как чепуха, опровергнутая современной наукой, средневековье вернулось в новом и неожиданном наряде «научной идеологии».

Но это же – и политическая опасность. Самое страшное, что может у нас произойти, – это отнюдь не возрождение старого сталинизма, кото­рый давно и прочно мертв; самое страшное – это если люди, не выдер­жав открывающейся духовной свободы и неопределенности, потянутся за новыми прочными ориентирами и все повторится еще один раз. И пусть это повторение будет уже в очень ослабленном (в стране – другой уровень образования, в мире – другой духовный климат и т.д.) виде, но зато оно будет в стране, до отказа наполненной ядерными боеголов­ками, а к чему это может привести – лучше не думать на ночь. О том, что такая опасность реальна, говорит мощь начавшихся националистиче­ских движений, в которых можно ощутить всю слепоту и силу веры, кото­рая, казалось бы, исчезла в нашем обществе.

На разных этапах своей эволюции идеологии могут выполнять очень разную роль. Сейчас, во времена Иоанна Павла II и борьбы протес­тантских церквей за мир и демократию, мы забываем, что христианство в период своего тотального господства в средневековом обществе – это религия инквизиции, религиозных войн, изгнания евреев и мусульман из Испании и т.д., и т.п. И, как это ни парадоксально, сейчас идеология, соз­давшая Гулаг, не только может стать важнейшим инструментом демо­кратизации, но более того – ее сохранение и оживление представляется автору единственным путем, на котором мы гарантированы от новых Гулагов. Но оживить ее – это значит развернуть ее тотальную и всесто­роннюю критику.