РИТМ РЕВОЛЮЦИЙ И РЕАКЦИЙ

Хотя точные предсказания в исто­рии невозможны, какие-то общие ве­щи предсказывать удается. И есть тенденции, которые предсказать пре­дельно просто, ибо ими управляют элементарные ритмы. Один из таких ритмов — ритм революции и реак­ции. Если идет революция, можно, не боясь ошибиться, предсказывать ре­акцию, ибо в той или иной степени и конкретной форме реакция после революции наступает практически с неизбежностью прихода зимы после лета. Поэтому в ходе теперешней революции (ибо либеральная реформа все же переросла в революцию) надо думать о будущей реакции, летом го­товиться к зиме.

Как же относиться к этой угрозе реакции? Что должны делать люди, которым дорога зарождающаяся де­мократия? Выходить на площади во все меньшем числе и со все большим ожесточением? Или забиваться по но­рам, готовясь как-то пережить зиму? Решения могут быть разные. Но что­бы что-то решать, надо прежде всего разобраться в самой природе реак­ции.

Прежде всего, попытаемся понять, откуда проистекает неизбежность реакций, наступающих за любой рево­люцией. На наш взгляд, основной причиной их неизбежности является то, что революции, будучи сами по­рождением протеста против лжи и аморальности «старых режимов», не­пременно «переходят черту» и поро­ждают собственную ложь и амораль­ность. Революции не просто свергают «старый режим», они с ожесточением топчут все, что связано с ним, они «грабят награбленное», а их лидеры упиваются новой властью и обещают народу молочные реки и кисельные берега. И через какое-то время амо­ральность и ложь становятся видны каждому. Реакционерам надо лишь ждать, когда перезревшее яблоко са­мо упадет на землю. Реакция — воз­мездие за грехи революции. Ибо в истории действуют и моральные за­коны (или исторические и социологи­ческие законы имеют и моральный аспект, моральный смысл) и если ин­дивидуальные злодеи часто умирают без наказания, то социальные орга­низмы — государства, партии, церкви — всегда судятся за свои грехи в ходе самой истории («на этом свете»). И степень возмездия соответствует гру­зу грехов. Английской аристократии не пришлось платить так, как фран­цузской. Зато и английская револю­ция, относительно умеренная, не рас­плачивалась так, как расплатились за свой «шутовской карнавал» француз­ские революционеры.

Русскому «старому режиму», от­менившему крепостное право только в 1861 году и введшему «полуконсти­туцию» лишь после революции 1905 года, пришлось рассчитаться сполна. Но расплатились и наши револю­ционеры-большевики, устроившие на костях побежденных свою оргию по­бедителей. Расплатились при Стали­не, ибо Сталин — это и пик револю­ционного безумия, и реакция однов­ременно, и расплачиваются сейчас. И если сейчас им достанется, может быть, не так уж сильно, то это пото­му, что уже Сталин в какой-то мере явился для них карой и, что самое важное, среди них нашлись люди, оказавшиеся способными покаяться и начать «перестройку».

Перестройка — это начатые сверху либеральные реформы, перешедшие в революцию. Эта революция относи­тельно умеренная и на совести её пока нет крови.

И тем не менее, как любая револю­ция, она постепенно накапливает гре­хи и ложь, делающие в конечном сче­те реакцию неизбежной. Контуры этой будущей реакции — это контуры теперешней, революционной лжи, глупости и аморальности. Попро­буем рассмотреть эти контуры, ис­ходя из общей для любой революции схемы отношения к прошлому, насто­ящему и будущему. Схема эта пре­дельно проста и естественна. Прош­лое отрицается, настоящее рассма­тривается как переходный период ге­роической борьбы, будущее — это то добро и счастье, за которое мы боремся.

МИФ ПРОШЛОГО

Революция 17-го года с упоением поливала грязью старую Россию. Вообще грязи в старой России было более чем достаточно. Но революции было все мало. Ей нужно было изо­бразить   все   прошлое   немыслимым мраком, ибо, лишь создав абсолютно черный «фон», она надеялась обелить свои собственные злодеяния. Она надругалась над прошлым, как вар­вары-завоеватели над взятым горо­дом. Победители устроили пир на ко­стях побежденных. Но за такие пиры рано или поздно приходится платить. Самые главные победители могли перед смертью в тюрьмах и лагерях узнать о том, что Сталин возрождает символы царской России, а их отда­ленные идейные потомки вынуждены сейчас смотреть по телевизору, как председатель Верховного Совета при­нимает лидеров партии православ­ных монархистов.

Перестройка окончательно разру­шила большевистскую мифологию. Она раскрывает «запрятанную» доре­волюционную русскую культуру и историю и одновременно обнажает все масштабы злодеяний установлен­ного революцией 1917 года режима. Это — громадный, «революцион­ный» прорыв к правде. И все же с каждым днем становится очевидным, что инерция теперешнего револю­ционного процесса влечет его к новой мифологии, «зеркальной» по отноше­нию к большевистской.

Царская Россия — символ мрака и зла для большевиков — начинает превращаться чуть ли не в символ добра, в потерянный рай, а 1917 год — в подобие грехопадения. Зато история после 1917 года становится периодом беспросветного мрака, царством Сатаны.

Между тем, в истории, как и в жиз­ни, все предельно запутано. Здесь му­ченик легко и незаметно переходит в палача и может быть мучеником и палачем, святым и негодяем одновре­менно. Революционеры не были теми «беззаветными» рыцарями, которы­ми они сами себя изображали, но не были и теми мрачными злодеями, ка­кими они все чаше рисуются сейчас. Многие из них проявляли бескорыс­тие и героизм, немыслимые для лидеров теперешнего «революционного» движения. И даже Сталин, каким бы злодеем он ни был, это все же чело­век, бежавший из ссылок, и создатель самой великой империи в истории че­ловечества. Это — кто угодно, но не тот ничтожный дурак, которым его изображают сейчас.

Так же запутаны, сложны и стран­ны в истории причинно следственные связи. Наша революция была порож­дением нашей дореволюционной истории, итогом дореволюционного развития. Она была очень кровавой, но при оценке степени «кровавости» нашей революции надо учитывать, что в нашей истории оказалось спрес­сованным то, что было растянутым в истории других стран, шедших от средневековья к современной демо­кратии. «Кровавость» нашей револю­ции несомненно связана с «бескро­вностью» и «застойностью» нашего XIX века, когда европейские народы проходили через циклы революций и контрреволюций. С другой стороны, бескровность (во всяком случае в Рос­сии) теперешней революции также, несомненно, связана с обилием крови, пролитой при Ленине и особенно при Сталине. И кровавость нашей рево­люции неразрывно связана и с ее ге­роизмом и идеализмом. Не видя это­го героизма революции, мы просто не можем понять нашей истории и чем более мы «унижаем» революцию, тем более мы объективно «унижаем» и ту дореволюционную историю, итогом которой она была. И как революция 1917 года — итог нашего предре­волюционного развития, так пере­стройка — итог развития послерево­люционного. И опять-таки, изобра­жение пройденного с 1917 года пути как «провала» в истории объективно означает отрицание теперешнего ре­волюционного процесса, ибо если мы не изменились с 1917 года, если мы не шли вперед, а стояли на месте или пятились назад, значит и результат перестройки будет тот же, что и в 1917 году, если не хуже. В истории все так переплетено, что любая попытка «перечеркнуть» какой-то период, какую-то из его составляющих, озна­чает, что «перечеркиваешь» ты само­го себя.

И эта тенденция, это движение к новой лжи одновременно есть движе­ние к реакции. Ибо рано или поздно ложь обязательно осознается, и чем с большим упоением ты глумишься над поверженным противником, тем по большему счету придется платить тебе. Но в современном глумлении над прошлым есть одна особо непри­ятная черта — если после революции 1917 года «пляску победителей» устраивали люди, проливавшие в борьбе с противником кровь и сидев­шие в тюрьмах, то современную «пляску» зачастую устраивают люди, работавшие в ЦК КПСС или видев­шие в такой работе предел своих меч­таний. Но здесь мы естественно пере­ходим к другому аспекту новой ми­фологии — к ее «мифу настоящего».

МИФ НАСТОЯЩЕГО

«Миф настоящего» в большевист­ской идеологии — это миф борьбы с «остатками эксплуататорских клас­сов» и «капиталистическим окруже­нием», которые становятся все агрес­сивнее по мере того, как мы прибли­жаемся к светлому будущему.

Перестроечная революция создает очень похожий по структуре миф, но, пожалуй, с еще меньшими основания­ми. Если революционеры 1917 года были настоящими героями (хотя к их героизму примешивалась вся грязь низменных человеческих страстей) и они произвели революцию сами, под­няв народ, то у нас с героями дела плохи. Не мы добились своей кровью перестройки, а она пришла к нам сверху, из того самого бюрократиче­ского слоя, от которого мы этого ни как не ожидали. Почему наше рево­люционное движение при Брежневе было предельно слабым и лишь в незначительной степени способство­вало наступлению «перестройки», по­чему наша правящая верхушка выд­винула Горбачева и оказалась во много раз более способной на либе­ральные реформы, чем правящий слой царской России, — это сложные вопросы, о которых здесь можно не говорить. Но факт есть факт. Горба­чеву понадобилось два года упорной работы, чтобы «раскачать» страну, пока мы поняли, что можно не боять­ся, что начальство действительно «разрешило свободу».

Но стоило нам догадаться, что Горбачев действительно связал себя намертво с процессом демократиза­ции, мы сразу же закричали: «Долой Горбачева!» (пока были сомнения, кричать боялись). За отсутствием на­стоящих героев явились псевдогерои, усиленно создающие образ руководи­мого ими революционного народа в борьбе с темными силами.

Национальные движения также усилились именно тогда, когда были открыты реальные возможности для национальных возрождений и само­стоятельности республик. И тут же начали заявлять о полном суверени­тете и выходе из Союза. Унижавшие­ся русскими сами стали унижать рус­ских, и требующие свободы для се­бя — полностью игнорируют анало­гичные требования своих нацмень­шинств.

Теми, кто безропотно терпел деся­тилетия (и не будь Горбачева, до сих пор продолжал бы молчать) вдруг овладел «революционный энту­зиазм». Те, кто не решался возразить собственному начальству, не подчи­няются законам и декретам президен­та. И именно тогда, когда двери ста­ли открываться, в них начали ло­миться, создавая видимость, будто они открываются под нашим напором, и топча друг друга. «Револю­ционная схема» овладела умами лю­дей как раз тогда, когда для нее стали исчезать основания.

Откуда же эта мощь «революцион­ной схемы», которая сама создает ре­волюционную ситуацию? Прежде все­го — от естественной человеческой потребности упрощать реальность. Действительные процессы и реальные проблемы бесконечно сложны. А тут есть простая и ясная схема, древ­няя, в готовом виде «лежащая» в под­сознании и легко извлекаемая оттуда. Кроме того, реальность (не мы доби­лись свободы, а она пришла к нам сверху) нас унижает, а схема нам льстит. Теперешней храбростью мы компенсируем прошлую робость и с удовольствием (и без особой опасно­сти) осознаем себя борцами.

Но как всегда, к стремлению упро­стить ситуацию примешивается и сильный элемент прямого своекоры­стия. На криках, на лозунгах легко выдвинуться, сделать карьеры, кото­рые затем надо поддерживать, вопя все громче и громче. Стать лидером новой партии с «европейским» назва­нием — это получить возможность ездить в Европу на встречи партий­ных лидеров;  борьба за немедлен­ную независимость — это еще и борь­ба за открытие сотни посольств, в каждом из которых — посол да со­ветники, так что на должности могут рассчитывать даже районные лидеры Народных фронтов. Какой же дурак предпочтет долгую, трудную работу над превращением своей страны в бо­гатую, культурную и демократиче­скую — перспективе борьбы за неза­висимость, которая, если удастся, бу­дет означать хорошую должность, а не удастся — даст возможность где-нибудь за границей написать мемуа­ры о том, как «русские задушили на­шу свободу».

Сегодняшние  «революционные»  и национально-освободительные дви­жения, возникшие не в настоящей борьбе — эфемерны. Для их подавле­ния нужны самые минимальные си­лы. И именно в этом их опасность. У них нет сил для реального сопротив­ления, их основная сила — в нежела­нии Горбачева применить силу и уничтожить то дело, с которым он связал свою жизнь. Но в этой ситуа­ции у них достаточно возможности для создания анархии, которая может сделать применение силы необходи­мым, и, если Горбачев на это не пой­дет, найдутся другие люди. И если события будут развиваться так, как они развиваются сейчас, — этих лю­дей поддержат «широкие народные массы».