РЕЦЕНЗИЯ

Рецензируемая книга, вышедшая под редакцией Алексея Миллера, посвящена комплексу проблем, очень болезненных и для нашего общества, и для обществ всех постсоветских стран. «Империю, — пишет Миллер, — прославляют (кто-то Российскую, кто-то советскую, а кто-то обе), империю объявляют источником всех зол и бед» (с. 5). И насколько я понимаю, основная задача редактора-составителя заключалась в том, чтобы направить эмоционально нагружен­ный разговор о наследии империи в более строгое, научное русло. Такой «академизации» обсуждения Миллер (как в данной книге, так и в других своих работах) достига­ет двумя способами.

Во-первых, систематически сравнивая Российскую империю с аналогичными госу­дарственными образованиями. Подобное сравнение позволяет освободиться от невро­тической «зацикленности» на самих себе — на наших преступлениях, подвигах, утратах и достижениях. Очень многое в российской имперской истории оказывается вовсе не уникальным, а общим с опытом других госу­дарств. Так, политика русификации, направ­ленная на растворение в русской нации соседних народов, прежде всего украинцев и белорусов, не есть проявление какого-то при­сущего только русским шовинизма. Можно найти прямые аналогии в не менее жесткой, но более успешной французской политике, приведшей к ассимиляции ряда этнических групп, которые потенциально были способ­ны стать самостоятельными нациями, или в еще более жесткой, но малоуспешной вен­герской политике. Реально существовавшие среди самых разных народов Российской империи (и еще больше Советского Союза) чувство общности, имперский и советский патриотизм и появившаяся не только у русских, но и у всех народов после распада империи ностальгия по прошлому — тоже не уникальные явления, якобы говорящие о каких-то особых достоинствах русских и соз­данных ими империй. Австрийская империя породила отнюдь не меньшее чувство общно­сти и патриотизма, равно как и ностальгию, а в Индии после достижения независимости многие люди вспоминали британский «радж» почти как золотой век. Не вызывающая сомнений модернизация в Российской импе­рии и еще более в СССР отсталых этносов, превращение некоторых из них в более или менее полноценные нации (что в конце кон­цов и погубило империю) — тоже не исклю­чительно наше достижение. Достаточно сопоставить Афганистан, не прошедший бри­танскую колониальную выучку, с Пакистаном и Индией, чтобы понять: пребывание в составе Британской империи по меньшей мере не замедляло развитие. Короче говоря, сравнительное изучение позволяет пере­стать шарахаться из одной крайности в другую, представляя себя то как уникально «хороших», то как уникально «плохих», а созданные нами империи (Российскую и советскую) — то как абсолютное зло, кото­рого надо стыдиться, то как предмет особой гордости. И только при сравнении удается выявить действительно уникальные черты Российской империи и СССР.

Во-вторых, Миллер «академизирует» обсуждение проблематики Российской импе­рии и Советского Союза, активно используя работы западных ученых, то есть людей, для которых эти государства просто интересный объект изучения, в том числе и компаративного, тогда как для россиян они по-прежнему «незажившие раны» их памяти и самоиден­тификации. В рецензируемую книгу, в част­ности, включены очень интересные статьи исследователя из Норвегии Ивара Нойманна и работающего в Англии Александра Кустарёва.

В целом Миллер реализовал свой замы­сел, сделав хорошую и полезную книгу, хотя вошедшие в нее статьи не равноценны; есть среди них, на мой взгляд, и слабые. Но в данной рецензии я не буду давать оценку всем работам и разбирать многочисленные проблемы, затронутые в них. Я остановлюсь лишь на одном недостатке книги, который характерен не для нее одной, а для многих отечественных исследований и дискуссий. Это — неясность центральных понятий, вокруг которых строится рассуждение и ведется полемика. В нашем случае — неяс­ность самого понятия «империя».

«Империя» — это слово повседневного языка, как и множество ему подобных, означающее нечто неопределенное, некую претензию государства и его «хозяев» на величие. Императорами стали именовать себя Пётр Первый и Наполеон, решившие, что старые звания «царь» и «король» не достаточны для увенчания их величия и достижений. Словами «император» и «импе­рия» переводили на европейские языки соответственно титулы правителей и обо­значение их владений в больших неевро­пейских странах — Японии, Китае, Турции, Эфиопии (но почему-то не в Иране). Дважды провозглашали себя императорами особо амбициозные правители Мексики и тоже дважды — маленького Гаити, а один раз — дик­татор переименованной на время в империю Центрально-Африканской Республики. Но ясно, что употребление одного и того же слова для обозначения практически монона­циональной Японии (до периода ее экспан­сии), крохотного Гаити с его очень высоко ценившими себя правителями, Французской Республики с ее колониями и СССР — уж никак не соответствует принципам научной строгости. В статье Ольги Малиновой («Тема империи в современных российских полити­ческих дискурсах»), помещенной в рецензи­руемой книге, хорошо показано, насколько по-разному и неопределенно употребляется это слово в нашей прессе и литературе.

Разумеется, нельзя требовать от авторов, чтобы они определяли каждое слово, иначе коммуникация в гуманитарной литературе станет просто невозможной. Но в данной книге, где «империя» главное обсуждаемое понятие, необходимо было, на мой взгляд, как-то обозначить рамки его употребле­ния. Между тем авторы даже не пытаются сформулировать, что же такое «империя». Миллер пишет, что «никакого общеприня­того определения империи не существует» (с. 27). Наверное, это так, но ведь речь идет не об общепринятом употреблении слова, а о том, какой смысл вкладывает в него сам автор, — чтобы читатель понял, о чем идет речь. Иначе значение стержневого для книги слова становится почти столь же расплыв­чатым, как и в повседневной речи. То, что Российская империя — это империя, соглас­ны вроде бы все (она и сама так себя назы­вала). Но вопрос, можно ли применять этот термин к СССР, для авторов явно не решен. Сам Миллер в статье «История империй и политика памяти» подробно пересказывает Терри Мартина, отмечавшего разного рода своеобразные черты советской националь­ной политики, но, несмотря на то, что он об этом пишет в разделе статьи, озаглавленном «СССР как империя», никакого ответа на вопрос, являлся ли СССР империей, и если да, то почему, мы не находим. А на с. 110 в статье Натальи Тихоновой говорится о «восстановлении империи типа Советского Союза (если, конечно, считать СССР импе­рией)». Но если не определено, что такое империя, и если не считать СССР империей, тогда вообще непонятно, о каком наследии ведут речь авторы.

Более того. Хотя в книге не найти опреде­ления империи, в ней содержится доволь­но эмоциональная, но, как мне кажется, маловразумительная полемика с одной из попыток ответить на этот вопрос. Речь идет об определении, данном Евгением Ясиным в книге «После империи» (под редакцией И.М. Клямкина. М.: Фонд «Либеральная мис­сия», 2007). Ясин предлагает такую формули­ровку: «Империя — это государство, в кото­ром один народ (государствообразующий) устанавливает господство или доминирова­ние над другим или многими другими народа­ми, обычно с присоединением территории их расселения, и удерживает их под своей властью силой или угрозой силы» («После империи», с. 7). Достоинство этого определе­ния не в том, что оно раскрывает «сущность империи» — вряд ли французская колони­альная империя, Япония и империя Сулука (Фостена I) в Гаити обладают некой единой сущностью, которую можно четко зафик­сировать, — а в том, что из него более или менее ясно, о чем идет речь. Это — попытка относительно строгого употребления слова повседневной речи, не охватывающего всех случаев его использования (такое вообще невозможно), но и не столь уж далекого от его обычного смысла. Предложенную Ясиным формулировку можно критиковать, уточняя значение, скажем, формулы «угроза применения силы» или совсем уж расплыв­чатого слова «обычно». Вполне вероятно, есть и другие варианты толкования слова «империя»: например, Чарлз Тили считает, что это — «полития, объединенная вокруг центральной власти непрямым правлени­ем». В любом случае нельзя говорить, что формулировка Ясина, равно как и Тили, просто «неправильна». Это — альтернатив­ные варианты относительно строгого употребления одного и того же многозначного неопределенного ненаучного слова. И уж совсем некорректно, на мой взгляд, критико­вать чье-то определение, не выдвигая своих «контрпредложений». Между тем Валерий Тишков прямо-таки негодует по этому поводу («ничего близкого к определению Ясина в научной литературе нами не обнаружено» — с. 459), но при этом не говорит, что же все-таки он обнаружил в этой литературе, и не выдвигает никакой альтернативы. Что каса­ется Миллера, то он попросту попытку Ясина игнорирует.

И все же дать хоть какое-то определение слова «империя» в любом случае лучше, чем употреблять его как бог на душу положит. И определение, которое дал Ясин, в целом вполне «рабочее», хотя, естественно, нужда­ется в уточнениях. Одно из таких уточнений, кажущееся мне важным, я бы хотел предло­жить.

Ясинское определение фиксирует неко­торые отношения между этносами в государ­стве. Такие отношения характерны для боль­шинства государств, которые назывались империями (но не для всех — например, не для Гаити), и играли в их структуре важную роль. Однако есть очень много стран, в кото­рых такие отношения тоже присутствуют, хотя и не играют столь значительной роли, но их никогда не называли империями, и вряд ли стоит их так называть. Поэтому я думаю, что формулировку Ясина следует понимать как определение не «империи», а существующих в государстве «имперских отношений». Если в полиэтническом госу­дарстве есть иерархия этносов и находящие­ся на низшей ступени этой иерархии этносы не имеют возможности мирным и законным путем выйти из него, значит, в таком госу­дарстве присутствуют «имперские отноше­ния». Подобные отношения могут играть большую или меньшую роль (когда этносов «второго сорта» много, тогда отношения с ними определяют всю структуру государства, когда — немного, тогда отношения с ними большого значения не имеют). И они могут быть сильнее или слабее выражены, то есть этносы «второго сорта» либо открыто угне­таются, либо обладают разными правами, не имея, однако, легальной возможности выйти из государства. Очень часто вообще невоз­можно определить с первого взгляда, есть ли такие отношения. Например, в Канаде между англоязычными и франкоязычными канадцами их, очевидно, нет: если бы фран­кофоны на своих референдумах высказались за отделение, их бы явно не стали удержи­вать силой. Но имеется много стран, даже демократических, где проведение таких референдумов практически невозможно. Вполне вероятно, что, например, отно­шения во Французской Республике между французами и корсиканцами можно все же охарактеризовать как очень смягченный вариант «имперских отношений».

Если говорить не об империи (оставив это слово для ненаучного языка), но об импер­ских отношениях, вопрос о том, называть ли СССР империей, утрачивает свой смысл. Можно называть, можно не называть. Но отрицать, что в СССР между русскими и другими народами были «имперские отно­шения», на мой взгляд, невозможно. Русские были главным народом, «старшим братом». Это отражалось и в символике (очень причуд­ливой, стоит только вспомнить удивительные слова советского гимна: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки вели­кая Русь»), и в том, что все были обязаны учить русский, а русские отнюдь не были обя­заны учить другие языки народов Советского Союза, и в том, что другие народы не могли мирно и законным путем выйти ни из РСФСР, ни из СССР, ни даже из последнего, самого широкого круга зависимых от Москвы стран и народов, для которых русские также играли роль «старшего брата», — «соцлагеря».

Но если это так, тогда совершенно иначе выглядит вопрос о «наследии империи». «Наследие империи» прежде всего в том, что ликвидация Советского Союза не означала ликвидации имперских отношений между русскими и другими народами. Распались два круга «империи» — соцлагерь и СССР, но сохранился третий — РСФСР, где отношения между русскими, с одной стороны, и чеченца­ми, татарами и иными народами — с другой, несомненно имперские. И это даже более жестко имперские отношения, чем отноше­ния в Советском Союзе между русскими и титульными народами союзных республик, за которыми формально признавалось равно­правие с РСФСР и даже право на отделение.

Любой татарин, якут, чеченец должен знать русский, а русские вовсе не обязаны знать татарский, якутский, чеченский. Татары недавно убедились, что они не вправе сами выбирать алфавит для своего языка. Любой татарин должен учить исто­рию, в которой говорится о героической Куликовской битве и т. д. И уйти из этого государства татары не могут (что получилось из попытки чеченцев, мы знаем). Сохранение в России имперских отношений — это самый главный элемент «наследия империи», когда-то покорившей татар, Сибирь, народы Северного Кавказа. Если СССР «империя» по той причине, что в нем были «имперские отношения», имперская иерархия этносов, тогда и Россия — «империя». «Империя» уменьшилась в размерах, сжалась, но не исчезла. И это — самое основное «наследие империи», более очевидное, чем психологи­ческие последствия распада СССР — носталь­гия по величию, стремление сохранить быв­шие братские республики в российской «зоне влияния» и т. д. Между тем об этом главном «наследии империи» в книге не говорится практически ничего (очень добротная и инте­ресная статья Николая Петрова «Наследие империи и регионализм» — о другом).

ними определяют всю структуру государства, когда — немного, тогда отношения с ними большого значения не имеют). И они могут быть сильнее или слабее выражены, то есть этносы «второго сорта» либо открыто угне­таются, либо обладают разными правами, не имея, однако, легальной возможности выйти из государства. Очень часто вообще невоз­можно определить с первого взгляда, есть ли такие отношения. Например, в Канаде между англоязычными и франкоязычными канадцами их, очевидно, нет: если бы фран­кофоны на своих референдумах высказались за отделение, их бы явно не стали удержи­вать силой. Но имеется много стран, даже демократических, где проведение таких референдумов практически невозможно. Вполне вероятно, что, например, отно­шения во Французской Республике между французами и корсиканцами можно все же охарактеризовать как очень смягченный вариант «имперских отношений».

Если говорить не об империи (оставив это слово для ненаучного языка), но об импер­ских отношениях, вопрос о том, называть ли СССР империей, утрачивает свой смысл. Можно называть, можно не называть. Но отрицать, что в СССР между русскими и другими народами были «имперские отно­шения», на мой взгляд, невозможно. Русские были главным народом, «старшим братом». Это отражалось и в символике (очень причуд­ливой, стоит только вспомнить удивительные слова советского гимна: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки вели­кая Русь»), и в том, что все были обязаны учить русский, а русские отнюдь не были обя­заны учить другие языки народов Советского Союза, и в том, что другие народы не могли мирно и законным путем выйти ни из РСФСР, ни из СССР, ни даже из последнего, самого широкого круга зависимых от Москвы стран и народов, для которых русские также играли роль «старшего брата», — «соцлагеря».

Но если это так, тогда совершенно иначе выглядит вопрос о «наследии империи». «Наследие империи» прежде всего в том, что ликвидация Советского Союза не означала ликвидации имперских отношений между русскими и другими народами. Распались два круга «империи» — соцлагерь и СССР, но сохранился третий — РСФСР, где отношения между русскими, с одной стороны, и чеченца­ми, татарами и иными народами — с другой, несомненно имперские. И это даже более жестко имперские отношения, чем отноше­ния в Советском Союзе между русскими и титульными народами союзных республик, за которыми формально признавалось равно­правие с РСФСР и даже право на отделение.

Любой татарин, якут, чеченец должен знать русский, а русские вовсе не обязаны знать татарский, якутский, чеченский. Татары недавно убедились, что они не вправе сами выбирать алфавит для своего языка. Любой татарин должен учить исто­рию, в которой говорится о героической Куликовской битве и т. д. И уйти из этого государства татары не могут (что получилось из попытки чеченцев, мы знаем). Сохранение в России имперских отношений — это самый главный элемент «наследия империи», когда-то покорившей татар, Сибирь, народы Северного Кавказа. Если СССР «империя» по той причине, что в нем были «имперские отношения», имперская иерархия этносов, тогда и Россия — «империя». «Империя» уменьшилась в размерах, сжалась, но не исчезла. И это — самое основное «наследие империи», более очевидное, чем психологи­ческие последствия распада СССР — носталь­гия по величию, стремление сохранить быв­шие братские республики в российской «зоне влияния» и т. д. Между тем об этом главном «наследии империи» в книге не говорится практически ничего (очень добротная и инте­ресная статья Николая Петрова «Наследие империи и регионализм» — о другом).

Как же надо относиться к такому «насле­дию империи»? Мне представляется, что относиться надо спокойно, при этом четко понимая, что с современной моральной точки зрения имперские отношения всегда должны оцениваться негативно. Имперские отношения всегда и везде — неравенство, иерархия народов, всегда и везде в них есть элемент прямого или косвенного насилия.

Когда-то, в додемократическую эпоху, имперские отношения воспринимались как норма. Любое государство стремилось поко­рить другие и стать империей. Но развитие и распространение демократических идей свободы и равенства начали подтачивать и разрушать империи, а имперские отноше­ния, поскольку они сохраняются, стали смяг­чаться, камуфлироваться или отрицаться. «Имперскость» из того, чем хвастаются, пре­вратилось в то, чего стыдятся и что скрыва­ют, утверждая, например, что курдов вообще нет — есть только турки, или что в СССР не было никакой иерархии народов — был только один «советский народ», а в России давно уже образовалась единая «российская нация».

Тем не менее имперские отношения суще­ствуют в очень многих государствах. И при всей их несправедливости вряд ли возможно выдвигать идею их полной ликвидации. Мир не может быть абсолютно справедливым, и очень часто устранение какой-то несправед­ливости влечет за собой новые и куда более страшные несправедливости. Со многими несправедливостями лучше постараться сжиться, смириться, стремясь уменьшить их, свести к минимуму, при этом понимая, что полностью от них избавиться невозможно. Ничего особенно страшного в том, что в каких-то отношениях татары в России, или баски в Испании, или тибетцы в Китае — граждане второго сорта, нет. Наличие смяг­ченных, сведенных к приемлемому минимуму имперских отношений — не такое уж большое зло, чтобы для его ликвидации идти на громадные трудности и лишения, связанные с борьбой за независимость, разделом тер­ритории и построением нового государства. Но чтобы «негосударствообразующие» этно­сы действительно смирились и сжились со своей «второсортностью», «главному народу» надо понимать несправедливость имперских отношений и стараться их смягчить, сделать неизбывную «второсортность» приемлемой. Но для этого требуется прежде всего видеть, что такие отношения есть, и называть их своим именем.

Миллер выдвигает два принципа, объединяющих авторов книги. Он пишет: «Все мы [авторы] исходим из того, что современную Россию в территориальном смысле следует воспринимать как устой­чивое явление и планы обустройства страны должны быть основаны именно на этом постулате» (с. 6). Это — не научное, а политическое высказывание, выражение желания. Как будет на самом деле, лежит за пределами возможного сейчас научного анализа и прогноза. Но как к абстрактному пожеланию к нему вполне можно присоеди­ниться. Однако второй сформулированный Миллером общий принцип-пожелание мне представляется более важным, и я бы поставил его не на второе, а на первое место: «Мы исходим из того, что направле­нием политического развития должна быть демократизация…»

Удержание народов в составе многонацио­нального государства «любой ценой», как мы удерживали чеченцев, а грузины — абхазов, морально неприемлемо. Но большое много­национальное государство, даже если в нем наличествуют имперские отношения, имеет много преимуществ. Его распад, отделение от него — всегда трудный и мучительный про­цесс, болезненность которого чаще всего ока­зывается большей, чем радость от обретен­ной независимости и сознания, что твой народ перестал быть «второсортным». Никогда в России татары или чеченцы не будут полностью равны русским, и даже самая демократическая Россия все равно останется государством с иерархией этносов. Но реаль­но демократическая Россия может смягчить «имперские отношения» до такой степени, когда для чеченцев, татар и других народов преимущества пребывания в большой, сво­бодной, упорядоченной и процветающей стране будут явно перевешивать преимуще­ства быть государствообразующим народом крохотной страны. К этому надо стремиться, и ради этого нам, представителям «главного» этноса, надо меняться, изживая имперские мифы и имперскую психологию. Книга под редакцией Алексея Миллера — свидетельство того, что этот процесс медленно и мучитель­но, но идет.   ■

ДМИТРИЙ ФУРМАН

Omar Nasiri. Inside the Jihad: My Life with Al Qaeda, A Spy’s Story. N.Y.: Basic Books, 2006.

384 p.

BrynjarLia. Architect of Global Jihad: The Life of al-Qaida Strategist Abu Mus’ab al-Suri.

N.Y.:ColumbiaUniv.Press, 2008. 256 p.

Michael Bonner. Jihad in Islamic History: Doctrines and Practice.PrincetonUniv. Press, 2006.

224 p.

The Taliban and the Crisis of Afghanistan / Robert D. Crews, Amin Tarzi (eds).HarvardUniv.

Press, 2008.448 p.

Antonio Giustozzi. Koran, Kalashnikov, and Laptop: The Neo-Taliban Insurgency in

Afghanistan.ColumbiaUniv.Press, 2007. 224 p.

Daniel Byman. The Five Front War: TheBetter Way to Fight Global Jihad. Wiley, 2007. 320 p.

Philip H. Gordon. Winning the Right War: The Path to Security forAmerica and the World.

Times Books, 2007. 224 p.