ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ

Переломные события в жизни народа всегда приводят к пересмотру его истории. История ес­тественно «подстраивается» под ее «итог», который заставляет по-новому взглянуть на прошлое, ища в нем то, что привело к этому «итогу». Но история продолжается, и любой итог в ней — промежуточен. Поэтому она переписывается вновь и вновь.

Падение СССР произошло так быстро, созна­ние победителей 1991 г. было настолько противо­речиво и смутно, а демократическая эйфория конца 80-х — начала 90-х длилась так недолго, что для оп­тимистически либерального пересмотра русской истории под углом зрения «запоздалого, но неиз­бежного триумфа демократии и рынка» не было ни времени, ни интеллектуальных сил. Новый серьез­ный либеральный пересмотр российской истории происходит в иной общественной ситуации, когда, как считают авторы книги, стало очевидно, что очередная русская попытка создать правовое демо­кратическое общество успехом не увенчалась.

Книга А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко — «героическая» попытка просмотреть российскую историю «от Рюрика до Путина» под углом зрения этой неудачи. Авторы показывают, что проявив­шиеся в постсоветскую эпоху черты российского общества — его слабая способность к самоорганиза­ции, не позволившая использовать открывшиеся в конце 80-х гг. возможности общественного само­управления, низкое правовое сознание, готовность видеть в любой власти «меньшее зло» по сравнению с неизбежно превращающейся у нас в анархию сво­бодой, одним словом, все то, что привело к быстро­му авторитарному перерождению постсоветского государства, — отнюдь не просто последствия ком­мунистического тоталитаризма. Это — черты, сфор­мировавшиеся в древности, «константы» нашего на­ционального характера, и сам коммунистический период нашей истории — не случайная «катастро­фа», на последствия которой можно списывать по­следующие неудачи русской демократии, а если не «закономерный», то «естественный», вероятный этап нашего развития.

С точки зрения авторов, неудача попытки со­здать правовое государство после падения СССР -это не первая «неудача» такого рода. Они показы­вают слабость правовых, договорных начал еще в обществе домонгольской Руси и показывают неправовой характер возникшего в послемонгольскнй пе­риод централизованного государства, которое вос­принималось как «вотчина» великого князя, где все подданные были его «холопами», для описания от­ношений которых к власти авторы удачно используют советскую формулу «беззаветного служения». Русское общество не смогло создать правовую сис­тему ограничения верховной власти в условиях, воз­никших после Смутного времени и при избрании Романовых. Его «выборочная» европеизация при Петре одновременно консервировала и придала но­вый импульс самодержавию и системе всеобщего закрепощения. Оно не смогло перейти к правовому демократическому государству и в период падения русского самодержавия, когда страна погрузилась в анархию, и вышла из нее с помощью большевиков, чья «ультрапрогрессистская» идеология объектив­но послужила инструментом для воссоздания древ­них, «досовременных» форм русской жизни. В смяг­ченной форме возвращение к традиционным для России формам общественной жизни под прикры­тием модернистской и прогрессистской идеологии происходит и в постсоветский период нашего разви­тия.

Авторы, однако, не видят русскую историю лишь как движение по замкнутому кругу в цикле авторитарных мобилизаций, приводящих к воен­ным и внешнеполитическим успехам, периодов по­гружения в анархию при падении традиционной верховной власти и новых авторитарных мобилиза­ций. Общество развивалось, реагируя на вызовы со стороны более динамичных и обогнавших его в сво­ем развитии западных обществ. И хотя заимствова­ние западных форм жизни никогда не приводило к переносу на русскую почву самой основы западного общества — его правового характера, — сейчас мы неизмеримо ближе к правовому государству, чем раньше. Уже нет колоссального слоя традиционно­го крестьянства с его «доправовой» и «догосударственной» общинной психологией. Какие-то представ­ления о законе, о легитимности лишь выбранной вла­сти достаточно укоренились. Нет сколь-либо жизнеспособных идеологий, альтернативных иде­ям демократии и правового государства. Современ­ная «авторитаризация» не имеет ясного идейного обоснования (поэтому она вынуждена прикрывать-

170

ся правовыми демократическими формами), она происходит в обществе, не готовом к демократии, но и не способном уже на авторитарную мобилиза­цию. В современных условиях невозможна и импер­ская экспансия, которая могла бы вновь скрепить общество на основе авторитарной мобилизации. Сейчас — временная стабилизация общества в тра­диционных для него формах, но впереди — новая по­пытка создания правового государства.

То, что книгу, дающую целостную картину рос­сийской истории под углом зрения принципиальных отличий русского и западного обществ, написали не историки-профессионалы, совершенно естествен­но. Профессиональные историки — всегда историки какого-то ограниченного периода, и им психологи­чески трудно не только предпринять общее осмыс­ление русской истории, но и «залезть», скажем, из XVIII в. в XVII. Историки-специалисты, несомнен­но, заметят в книге массу неточностей, но, с другой стороны, именно «дилетантизм» позволяет авторам заметить в истории то, что трудно заметить про­фессионалам. Творческий «дилетантизм» оплодо­творяет науку, и я уверен, что многие идеи авторов станут основой для вполне профессиональных исто­рических монографий, как их развивающих, так и их опровергающих.

Я не могу заниматься разбором всех идей, кото­рые содержатся в этой богатой мыслями книге, и хочу остановиться в данной рецензии лишь на не­скольких методологических проблемах. Это: 1) про­блема российской уникальности, 2) проблема сравни­тельного анализа, необходимого для выявления этой уникальности и 3) проблема исторических «развилок» и выявления в истории того, что законо­мерно для русского общества, и того, что обуслов­лено случайными обстоятельствами.

1. Авторы пытаются выявить уникальность русской истории, в которой отражается уникаль­ность русского народа и его культуры и, как мне кажется, несколько эту уникальность преувеличи­вают.

Выявление уникальности — задача любого исто­рического труда. Но естественное увлечение иссле­дователя уникальностью своего объекта всегда со­пряжено с опасностью преувеличения этой уни­кальности. Тем более она велика, когда объект твоих размышлений и переживаний — ты сам, непо­средственно переживающий собственную уникаль­ность. Или те исторические общности — народ, ре­лигия, к которым индивид принадлежит. При этом если люди чаще всего понимают, что так прямо и сказать о себе — «умом меня вам не понять, чужим аршином меня не измерить, у меня — особенная стать, в меня можно только верить» — смешно, то то же самое высказывание о своем народе считает­ся даже глубоким. Мы всегда — «не такие, как все». Это преувеличение уникальности своей страны ча­ще всего бывает националистически бахвальским («ни один народ в мире не перенес столько страда­ний!; ни один народ не дал миру столько…»), но бы­вает и антинационалистически-самоуничижительным («мы созданы для того, чтобы служить дурным примером остальному человечеству»).

Уникальность русской культуры и русской ис­тории не может вызывать никаких сомнений. Это — аксиома. Но уникальны любой народ и любая куль­тура. И любая уникальность не может быть сведена к какому-то набору неуникальных характеристик. В ней всегда есть то, чего «умом не понять». Наша уникальность — аксиома, но в ней нет не только ни­чего уникального, но даже ничего особенного.

Уникальны все. Но как есть люди, очень «бро­сающиеся в глаза», «заметные в толпе», так есть на­роды, культура и история которых — очень своеоб­разны, представляют собой крайне редкое сочета­ние каких-то черт (например, евреи). В русской культуре и истории найти такие особенные, броса­ющиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, по-моему, трудно. Нет ничего особенного ни в со­здании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распаде (сколько их распадалось!), ни в на­шей самодержавной традиции (у турок — что, иная?) и т.д. и т.п.

Если нашу Октябрьскую революцию и возник­шую из нее коммунистическую систему еще можно считать чем-то оригинальным (хотя у других наро­дов были другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да и просу­ществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при перехо­де к демократии совсем ничего оригинального нет. Системы личной власти президентов, имитирую­щие более или менее грубо или, наоборот, более или менее тонко демократические правовые инсти­туты, существуют чуть ли не в половине стран ми­ра. Достаточно прочитать газетные сообщения о выборах в Казахстане и Египте, Азербайджане и Венесуэле, чтобы понять, что политические систе­мы этих стран однотипны с нашей. Какие-то уни­кальные черты в нашей системе, конечно, есть. Но, в конце концов, и каждый муравей в муравейнике все-таки в чем-то уникален и отличен от других. Мы совершили уже две неудачные попытки, но так и не смогли построить демократическое общество. Но сколько таких попыток было в истории, напри­мер, каждой латиноамериканской страны! И я ду­маю, что чувство безнадежности, которое, естест­венно, возникает сейчас у демократически настро­енных русских людей, видящих идеалом развитые общества реальной демократии (это чувство про­глядывает в книге) — во много раз меньше, чем чув­ство безнадежности у тех гаитян (а такие, безуслов­но, есть), которые мечтают о том, чтобы Гаити ста­ла хотя бы такой, как Доминиканская республика.

Я не хочу сказать, что авторы прямо утвержда­ют, что русская история — какая-то «совсем особен­ная» и «никто так не страдал, как мы», но получает­ся у них что-то в этом роде. И получается это во многом из-за той «сетки сравнений», которую ис­пользуют авторы для описания нашей уникальности.

2. Уникальность нельзя свести к какому-то на­бору неуникальных качеств. Но если мы хотим пе­редать уникальность народа и его истории, мы должны прибегать к терминам, которые относятся не к одному ему, и к «измерениям», которые прило-жимы не к одному ему. Мы можем пытаться пере-

171

дать уникальность только через систему сравнении, «измерений».

Без этого, просто постулируя некоторые ка­чественные характеристики народа и его истории, мы неизбежно будем представлять как что-то очень своеобразное и уникальное то, что на самом деле отнюдь не уникально. Например, в концепции авто­ров много места уделяется «догосударственному» и «доправовому» миру русской деревни — основы не­правовой русской государственности. Может быть, так и есть. Но где этот мир — государственный? Когда он стал государственным во Франции? И бо­лее ли государственная и правовая сербская задру­га, чем русский «мир»? И т.д. Для архаического крес­тьянского сознания характерно жесткое противопос­тавление «мы» и «они», и авторам представляется чем-то характерно русским долгое сохранение такой за­мкнутости локальных миров, и то, что драки между деревнями, «стенка на стенку» сохранялись у нас до XX в. Но вот рассказ Г. Д’Аннунцио «Язычники», в котором описывается не ритуализированный бой, а настоящая кровавая битва толп итальянских крес­тьян из разных деревень, каждая из которых несет статую «своей» Мадонны. Крестьянское сознание воспринимает царя как «отца», как языческий «то­тем», воплощение кровной общности? Но известно, например, что прикосновение к французским коро­лям исцеляло прокаженных, а от прикосновения к русским царям этого, вроде бы, не получалось. Рос­сия при Петре, пишут авторы, оказалась «первой страной…, начавшей заимствовать западные прин­ципы государственного развития. Но своеобразие ее исторической эволюции проявилось… в том, что она приспосабливала западные принципы к госу­дарственности восточного типа». Особого своеоб­разия здесь нет, ибо приспосабливали «западные принципы к государственности восточного типа» и египетский Мухаммед Али, и турецкие султаны, на­чиная с Селима Третьего, и вообще — кто только не приспосабливал.

Преувеличение нашей уникальности возникает, по-моему, потому, что авторы стремятся выявить русскую специфику, сравнивая Россию с Западом. Это — понятно, ибо главная проблема для авторов — почему у России не получается переход к правовому демократическому государству. Но сравнение неза­падного общества с западными не может выявить специфики этого общества. Оно может выявить только «незападное» в нем. Сравнение России с За­падом даже не так уж интересно, ибо основные от­личия — очевидны, бросаются в глаза. В средневеко­вой России не было сословных корпораций, фео­дального «договора» вассала и сеньора, монашеских орденов, университетов, и т.д. и т.п. Много чего не было. Но это — не специфически русские черты, а черты вообще стран не западного, не католическо­го мира. Всего это нет и в средневековых Болгарии, Сербии, Румынии, как и мы, принявших христиан­ство от Византии. Если мы, например, хотим вы­явить специфику организма человека, нам надо сравнивать его не с организмом рыб — здесь отли­чия слишком очевидны — а с организмом обезьян. Так и для выявления специфики России лучше срав­нивать ее не с Англией, а с близкими России страна­ми. Для средневековья это — прежде всего, право­славные страны. Для Нового времени, когда все

православные страны оказались под турецким вла­дычеством, а Россия стала империей и вступила в этап «догоняющего развития» — с другими странами, где предпринимались попытки модернизации свер­ху. Петровские реформы на Западе не с чем сравни­вать. Но их вполне можно сравнивать с аналогич­ными турецкими реформами. Отличия России как империи от колониальных империй Англии или Франции — очевидны, но сравнение ее с Австро-Венгрией или Турцией может дать очень много. Со­временное политическое устройство России бес­смысленно сравнивать с устройством современных Франции или США, как и с устройством, например, Саудовской Аравии. Но его вполне можно сравни­вать с казахстанским или сирийским.

Если сравнивать Россию с Западом, незападные черты российского общества, в которых нет ничего «особенного» и ничего специфически русского, ко­торые свойственны множеству незападных об­ществ, начинают представляться уникально русски­ми. И если видеть в правовом характере общества моральную норму, то и уникально «плохими». А так как человеку трудно смириться с тем, что он — осо­бенно плохой, то утверждение своей «негативной» уникальности легко может перейти в утверждение уникальности «позитивной», фрустрированное за­падничество — в славянофильство. «Да, мы не мо­жем создать правового государства, но правовое го­сударство для нас — слишком мелко, этот виноград -зеленый». Но если не «центрироваться» на Западе, если сравнивать русскую историю не только с за­падной, но и с историей других незападных об­ществ, то мы окажемся скорее «средними». Может быть, несколько менее восприимчивыми к идеям правового государства, чем турки, но более, чем ки­тайцы. А сейчас — значительно хуже Южной Кореи, но значительно лучше Северной. И я думаю, что та­кой взгляд — более трезвый, реалистичный и менее «неврозогенный».

3. Проблема описания и анализа специфики на­циональной истории неразрывно связана с пробле­мой многовариантности истории, разграничения в ней того, что обусловлено устойчивыми характери­стиками данного национального организма, и того, что обусловлено просто стечением обстоятельств. Это — задача бесконечно сложная и психологичес­ки, и логически и до конца принципиально не реа­лизуемая.

Психологически осознать случайность и самого нашего существования, и основных событий нашей жизни так же трудно, как трудно не преувеличивать собственную индивидуальность. Нам трудно осо­знать, что само наше существование — результат фантастически случайных обстоятельств, и что да­же если забыть об этом и принять наше существо­вание как данность, то ясно, что если бы не абсо­лютно случайные обстоятельства, у нас была бы, например, другая жена, и мы бы тоже ее любили и ощущали бы нашу связь с ней очень глубокой и сей­час имели бы и любили бы совсем других своих де­тей. Точно так же психологически трудно созна­вать, что само возникновение русских — результат каких-то неизвестных нам древних случайных об­стоятельств и что у русских могла бы быть, напри­мер, совсем другая религия, и им бы также каза­лось, что есть глубокая и таинственная связь между

172

их индивидуальностью и, скажем, исламом, как сла­вянофилам представлялось, что есть таинственная связь русских и православия.

И как это трудно психологически, так это труд­но логически. Мы включены в бесчисленное коли­чество связей и проходим через бесчисленное коли­чество случайных комбинаций этих связей. Точно оценить их значение невозможно. Рассуждения на тему «что было бы, если бы…» очень легко превра­щаются в не совсем научную фантастику. «Что бы­ло бы, если бы в 1917 г. кто-нибудь убил бы Ленина и Троцкого? А что было бы, если Ленин дожил бы до, скажем, 1930 г.? А если бы Ельцин выбрал в преемники не Путина, а все же Степашина или Ак­сененко?» И т. д. и т.п. Все это и впрямь несколько смешно, и авторы сознательно отказываются от любых рассуждений типа «что было бы, если бы…», которые представляются им произвольными и не­доказуемыми.

Но хотя нельзя увлекаться такими рассуждени­ями, совсем отказываться от них, мне кажется, то­же нельзя. Если мы хотим приблизиться к понима­нию специфики русского исторического пути, мы должны не только сравнивать русскую историю с нерусскими, но и должны пытаться отделить в рус­ской истории русское от случайного. Если вообще отказаться от рассуждений типа «что было бы, если бы», у нас вообще исчезает критерий отличия важных и неважных событий, все они сливаются в единую ли­нию, ведущую от Рюрика прямиком к Путину.

Полный отказ от поисков альтернативных си­туаций, по-моему, не дает авторам увидеть некото­рые реальные «движущие силы» российской исто­рии и правильно оценить ее своеобразие. Так, авторы вообще не говорят об альтернативности религиозно­го выбора православия князем Владимиром. Между тем ясно, что это был действительно «судьбонос­ный» выбор, выбор «на всю оставшуюся жизнь», ибо отказ от уже принятой религии — события в ис­тории практически не встречающиеся, а выбор ка­толицизма или ислама привел бы к совсем иным Россиям, к совсем иной мировой истории. Фантази­ровать об этих иных историях не нужно, но пони­мать, что такие важнейшие для концепции авторов отличия средневековой России от средневекового Запада, как отсутствие прав сословий и правовых ограничений монархической власти, прямо и непо­средственно связаны с этим выбором — необходимо. Выбор православия ограничил пространство воз­можных будущих русских историй, возможных бу­дущих «выборов», он придал аморфному, пластич­ному организму Руси некоторые определенные чер­ты, которые сохраняются до сих пор. Но это пространство «возможных России» вновь сужается последующими «выборами», исходом последующих альтернативных ситуаций. Например, монгольское завоевание, несомненно, сыграло громадную роль в создании централизованного самодержавного рус­ского государства, и авторы придают монгольскому владычеству громадное значение в формировании характерных черт русской государственности. Но ведь ясно, что монгольское завоевание потому и было «судьбоносным», что это — случайное для русской ис­тории обстоятельство (погиб бы в начале своих по­ходов Чингиз-хан, история пошла бы иначе), резко изменившее траекторию его развития и вновь ограничившее пространство «возможных России». Его значение неотделимо от его случайности, и оценить его нельзя, не ставя вопрос: «что было бы, если бы…?». Ответ на этот вопрос полностью определя­ется нашим пониманием природы русского общест­ва домонгольского периода. Оно — очень невелико, и поэтому ответ может быть только очень гипоте­тичным, но неочевидность ответа не означает бес­смысленности вопроса.

На каждом этапе развития сужается диапазон возможных впоследствии Россий. Но при этом воз­никают ситуации с большой степенью свободы и ситуации, где степень свободы — очень невелика. Если бы в 988 г. князь Владимир принял католи­цизм или ислам, вся история пошла бы иначе. Это был выбор, имевший колоссальное историческое значение. По сравнению с ним исход тоже альтер­нативной ситуации, скажем, 1991 г., имеет неизме­римо меньшее значение. Но он не предопределил теперешнюю путинскую Россию 2005 г. во всех ее чертах. После 1991 г. диапазон возможных в 2005 г. Россий резко сузился, но все же были какие-то воз­можности несколько разных вариантов развития (могли быть и несколько лучшие, и несколько худ­шие варианты). Сейчас мы находимся в стабильной ситуации, и возможности выбора разных траекто­рий развития очень невелики. Впереди, несомнен­но, будут ситуации с большим диапазоном выбора. Но Россия (Русь) времен Святослава и Владимира — это ребенок, в котором даже ничего еще особенно­го не «заложено», и жизнь которого могла принять безграничное число разных форм. Сейчас нас ско­рее можно сравнить с уже очень немолодым чело­веком, перед которым осталось не так уж много выборов. И здесь у нас возникает вопрос — а есть ли среди них выбор правового демократического госу­дарства?

* * *

Наше сознание устроено так, что прошлое — за­стывшее, отошедшее в вечность — естественно при­обретает в нем характер закономерности, а буду­щее всегда, наоборот, открыто. И авторы, отказы­ваясь рассуждать об альтернативах прошлого, тем не менее оставляют в будущем свободу выбора.

То, что будущее открыто — несомненно. И ло­гически эта открытость будущего — то же самое, что и многовариантность истории. Но открытость будущего не значит, что оно может быть любым.

Оно ограничено прошлым — предшествующей историей и нашими уже сформировавшимися ус­тойчивыми характеристиками. Так, до принятия православия могли быть практически любые Рос­сии 2005 г. ( и вполне могло быть, что никакой Рос­сии вообще бы не было). А в 1991 г. у России могли быть очень разные 2005 годы, но в число этих вари­антов будущего, например, демократическая Россия или монархическая Россия, я думаю, не входили.

Но диапазон возможных вариантов будущего ограничен не только нашим прошлым, нашей ри­гидностью. Он ограничен и теми общемировыми тенденциями развития, которым подчинено челове­чество в целом и все общества. Русь в X в. могла принять не православие, а католицизм или ислам.

173